Г. Н. Мелехова, В. В. Носов
ТРАДИЦИОННЫЙ УКЛАД ЛЕКШМОЗЕРЬЯ (фрагменты книги)
6. ОТНОШЕНИЕ ЖИТЕЛЕЙ К ВЕРЕ
Интересным представляется вопрос о том, как сами жители переживают и объясняют изменение на протяжении текущего века своего отношения к церкви, вере, Богу.
До революции вера была естественным и неотъемлемым элементом жизни, и нынешние старики, родившиеся в 1910-е годы и ранее, как правило, воспитывались в вере в Бога: их заставляли посещать церковь, соблюдать посты, учили молитвам и церковному пению. Анастасия Николаевна Пономарева (Лекшмозеро) до последних дней, несмотря на свои восемьдесят пять лет, могла спеть некоторые, вынесенные безусловно из детства и юности церковные песнопения; при этом она плакала и поясняла, какие действия должны выполняться в тот или иной момент. (Она, как утверждает сама, пела в церкви; "на клиросе не пела, но подвывала", - уточняет о ней Лидия Ивановна Попова, Лекшмозеро). И это при том, что во всей округе церквей нет с 30-х годов, и ближайший действующий храм и поныне - лишь в Каргополе.
Отношение к церкви в ранние послереволюционные годы было традиционным, устойчиво положительным. Ольга Ивановна Третьякова (1914 г. р., Лекшмозеро) вспоминает, что девчонкой ходила в церковь на спевку: "петь учил батюшка". Во всех деревнях были девушки, посвятившие себя Богу, жившие в монастыре или при нем: двух "Христовых невест" помнят в Лекшмозере (сведения Дмитрия Васильевича Вавулинского), трех или четырех - в Масельге и Гужове; среди них - Анна Павловна Солодягина и мать Алексея Александровича Ушакова, впоследствии вышедшая замуж; не выходила замуж, часто ходила в челминский монастырь и пела "на крылосе" и Анна Павловна Боголепова (по-деревенски Горохова) из Труфанова (сведения К.Н.Телепневой, Труфаново). Продолжалось соблюдение постов, причем, по свидетельству Василия Дмитриевича Первушина (Гужово), "поститься заставляли всех", даже если кто-то из членов семьи утерял веру.
В продолжение всех 20-х годов посещение церквей считалось обязательным, в них ходили даже ставшие коммунистами. Так, Василий Дмитриевич о крестьянине, вступившем в партию около 1930 г., до колхозов, рассказывает: "В церковь ходил - да как же он не пойдет, когда все ходили! - но не молился". О признании крестьянами необходимости религии говорит и тот факт, что в первой половине 20-х годов гужовцы решили на свои средства построить вторую церковь в их приходе - церковь на Плакиде.
Но именно к этому времени, к 20-м годам относится и нарастание противоположной тенденции: пренебрежение церковными заповедями вследствие начавшейся антирелигиозной пропаганды и в конечном итоге изменение отношения к церкви преобладающей части населения. По-видимому, поначалу это изменение носило пассивный характер и было связано с ослаблением роли церковных начал в сознании и жизни крестьян: стало необязательным посещение церкви и приобщение к ней детей, упал авторитет церковных правил и запретов, а также и самих церковнослужителей. Так, Василий Дмитриевич рассказывает, что его отец Дмитрий Федорович Первушин (по-деревенски Улин, 1888-1967, Гужово), не будучи сильно набожен, сам обедню в праздники тем не менее посещал, а вот детей уже не приучал. А братья Дмитрия Федоровича в церковь не ходили вовсе. Все это дает основание Василию Дмитриевичу заключить, что отступление от Бога пошло от отцов, так как отец оставался высшим авторитетом. Семейное полуверие усугублялось царящей в школах растерянностью в отношении веры: старые учителя, боясь за свои места, не решались открыто противостоять насаждаемой сверху точке зрения, а потом и вовсе были заменены новыми, "советской выучки". Не было в обиходе и никакой церковной литературы. По всем этим причинам молодежь становилась в лучшем случае равнодушна к религии.
Так в 1920-е годы в отношении веры произошел перелом, и когда около 1926 года для освящения церкви на Плакиде приезжал иерарх, это было уже "лицо непочитаемое", так как антирелигиозная пропаганда давала свои плоды, и лозунг "Религия - опиум для народа" тоже был уже известен. Переход из веры в безверие прошел для многих как бы безболезненно, воспринимался как послабление, облегчение жизненных правил, и не всякий задумывался, куда ведет отказ от заповедей Христовых.
В дальнейшем колесо антирелигиозной пропаганды раскручивалось все сильнее, в дело вступили комсомольские организации. Резкое усиление неприязни в отношении церкви и ее служителей со стороны официальных лиц пришлось на время образования колхозов. Теперь многие так и говорят: "Вот колхозы появились, и коммунисты все переделали, позакрывали, перепортили". Насаждаемое сверху отношение к религии переросло в прямую агрессию, поддержанную репрессивными мерами. Еще в 1925 г. арестовали, лишив имущества и прихода, гужовского священника о.Алипия. Около 1935-1937 г. из Лекшмозера ночью увезли семь человек, причастных к церкви: служителей, старосту, двух наиболее активных прихожан. Большинство часовен и церквей закрыто и разрушено тоже в эти годы.
Но вакханалия закрытия, осквернения и погромов храмов, происходившая в 30-е и последующие годы, вовлекла в свою орбиту и местное население, среди которого нашлись и активные проводники новой идеологии, и благодушно попустительствующее им большинство. Сами, своими руками, выполняя пришедшие распоряжения, местные жители "снимали" - сбрасывали! - колокола с церкви Александра Свирского на Хижгоре. Активные, в буквальном смысле камня на камне не оставившие, исполнители приказов о разрушении храмов местных пустыней нашлись в Лекшмозере и Орлове. Из Наглимозера битый церковный кирпич вывозило зимой 1931 г., по льду, на дровнях, все Лекшмозеро; при этом самые большие монастырские иконы сжигали тут же, на острове (сведения Татьяны Александровны Подгорних). Не только колхозный "скотник", но и печи не в одной лекшмозерской избе сложены именно в это время из церковного кирпича. Многочисленные акты сжигания часовен также осуществлялись кем-нибудь из деревенских мужиков, часто, правда, вместе с каким-нибудь "уполномоченным" из Каргополя. Все это: участие в снятии колоколов, превращение часовен и церквей в магазины, склады и туалеты и даже их уничтожение - воспринималось жителями в то время, как замечает Нина Макаровна Смолко (Лекшмозеро), почти естественно, и не вызывало отвержения участников этих акций остальным крестьянским миром. "Его нельзя обвинять - така была жизнь, что все часовенки нарушили", - замечают ныне о тогдашних председателях. Правда, говорят, старики глухо роптали, но открыто не высказывались, были запуганы. Ни горечи, ни боли за деяния отцов не выказывают сегодня и их дети, также все списывая на время и распоряжения сверху. Конечно, здесь сказываются и традиционное для крестьянских семей почитание родителей, и столь понятная идеализация близких, но даже явное осквернение святыни, каковым было превращение часовни на Хижгоре в туалет, оправдывают временем.
Тем ценнее довольно многочисленные свидетельства о тех из старшего поколения, которые не приняли новой правды. И хотя открытого противодействия не было, да, видимо, оно и не было возможным, но многие жители про- несли веру в Бога через все эти сложные годы.
Семен Яковлевич Первушин (по-деревенски Ершов, Гужово), участвовавший в свое время в покупке иконостаса для церкви на Плакиде, в 20-е годы серьезно поссорился со своим младшим сыном Василием лет двенадцати из-за того, что тот отказался пойти в церковь; выгнанный из дома подросток, пробыв некоторое время в сенях, так и ушел в Каргополь. Иван Михайлович Шуйгин (по-деревенски Лучкин, Гужово), также ездивший в Петербург за иконостасом, тоже не был поколеблен в вере; он был вскоре репрессирован и десять лет проработал на Беломорканале. Примечательно, что некоторые жители и поныне считают, что он пострадал за веру, хотя формально его забрали как кулака, злоупотреблявшего колхозным имуществом. Активно верующим все эти годы оставался Макар Андреевич Солодягин (1886-1972, Масельга): он не только соблюдал все церковные праздники, но и как мог поддерживал священников, помогал в уходе за церковью.
Через всю жизнь пронесла веру в Бога Анна Павловна Солодягина (Масельга). Монахиня и певчая - в юности она действительно жила в монастыре, - она навсегда сохранила строгий, наполненный молитвой образ жизни, имела много старинных церковных книг, позже растащенных. В деревне ее так и звали - "монашка", "монашена". После закрытия церквей в бывшем доме священника устраивались иногда тайные церковные службы с пением, в которых участвовала и Анна Павловна."Беспрекословная трудяга", как отзывался о ней Василий Макарович Солодягин, в колхозе она пасла овец, но в ее немощи колхоз ей ничем не помог, и она, оставшись одна в деревне, замерзла зимой от холода на печи в своей хибарке в конце 70-х годов. Своя "монашена", правда, никогда не жившая в монастыре, а прозванная так за монашеский образ жизни, была и в Гужове: это - Мария Михайловна Шуйгина, по-деревенски Анисимкова, умершая в Петрозаводске. Она не принимала участия в молодежных гуляниях, сторонилась всяких развлечений, не имела подруг, не выходила замуж, была певчей в церкви, а после ее закрытия много молилась дома.
Но огромная тоска по православным обрядам и церковной жизни была в те годы в душах и многих других людей - это отмечается повсеместно. В Лекшмозере, например, некоторые женщины сами крестили своих детей, как об этом сообщает З.А.Шилдыбаева (Лекшмозеро). А если в эти края попадал священник, его просили окрестить и отпеть всех, родившихся и умерших за несколько лет. Вот рассказ Полины Павловны Калининой (Лекшмозеро) об этом: "В Думино поп приезжал из Архангельска и всех покрестил. А потом по кладбищу прошел, всех отпел". И Устинья Павловна Шуйгина (Гужово) крестила при этом сразу троих своих детей. Продолжалось и посещение уже закрытых церквей в православные праздники: "И в колхозах все по старой привычке в церковь ходили, праздники отмечали, - вспоминает Василий Дмитриевич Первушин (Гужово).- Хотя службы уже не было, все равно на Хижгору идут".
Нынешнее изменение отношения государства к церкви встречено стариками и, особенно, старушками с огромным облегчением. Многие из них сейчас - верующие, другие сохраняют к вере сочувственное и уважительное отношение. К помощи святых и Бога прибегают в самых разных ситуациях. Анастасия Николаевна Пономарева (Лекшмозеро) своей приезжей внучке, жалующейся на пропажу туфель, советует: "Ладаном или свечой покади на том месте, где стояла вещь, которая исчезла, и скажи:
- Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас.
И так три раза. Кто украл - заболеет. Поняла? Да держи язык за зубами - тогда будет польза".
Все просят поставить за них в церкви свечку, подать записку о поминании на литургии. На эти же цели посылают в письмах мелкие бумажные деньги родственникам, живущим в местах, где есть действующие церкви. Многие дома имеют божницы, в которых стоят фотографические и живописные иконки. Ольга Васильевна Ушакова (Лекшмозеро), плача, рассказывала об утере своей особо почитаемой иконы св. Макария, доставшейся ей от деда-священника: "Прошлый год кто-то забрался, украл. А икона просилась, несколько раз выпадала из божницы. А я не разгадала, и никто не подсказал, у всех спрашивала: "Что это, говорю, старухи, у меня икона из божницы все падает?" Только потом поняла: это она просилась унести".
Все старики с болью сетуют, что закрыли и уничтожили церкви: "И пошто было церкви нарушать?" И до сих пор, ежегодно в день иконы Казанской Божьей Матери (21 июля), раньше к часовне на фундаментах церкви, а теперь на ее пепелище на Плакиде собираются старухи из Лекшмозера, Думина, Масельги, Гужова.