Н.М Теребихин
доктор философских наук, профессор, директор Центра сравнительного религиоведения и этносемиотики Поморского ГУ им. М.В.Ломоносова

МЕТАФИЗИКА СЕВЕРА (фрагменты)

РЕЛИГИОЗНО-МИФОЛОГИЧЕСКАЯ ТОПОГРАФИЯ РУССКОГО СЕВЕРА

Храм
Church

Наивысшим проявлением народного религиозного творчества явилось храмосозидательское художество, превратившее Русский Север в уникальный заповедник традиций деревянного храмового зодчества. Храм как наиболее обобщенный, семантически насыщенный образ мироздания занимал центральное место в сакральной микротопографии северного «мира».

Столь значимая роль храма в структуре микро- и макрокосма отразилась в исторических преданиях о выборе места для строительства церкви, который осуществлялся с помощью живых существ и неодушевленных предметов, обладавших высочайшим сакральным статусом (конь; дерево; икона):

«Крестьяне деревни Владимирской долго бесплодно спорили о месте, где поставить церковь. Не раз сходились они для обсуждения этого вопроса и не раз расходились с враждою в сердце друг против друга. И этому не было бы конца, если бы неожиданно не появился созревший на этот случай... план: запрячь молодого неезженного жеребца в сани, направиться в лес, вырубить там строевое дерево, положить дерево на сани и пустить жеребца на свободе: где он остановится — на том месте и быть церкви».

«Тетка моя — покойница... сказывала, что лошадь запрягли в дровни, на дровни клали бревно, ставили икону и, значит, пустили лошадь, а где она встала — там и церковь строили».

«Выбирали место, лес рубили... А первое бревно отпустили. — Где бревно остановится, на этом месте будем строить церковь...».

«Все искали место, хотели церковь построить, где городок поставить... Решили и спустили по реке три дерева, где они остановятся? Если остановятся у городка, то, значит, будет там церковь. А они дошли вот сюда, до этой избы, дошли и больше никуда не ушли. Ну и решили поставить церковь вот тут».

На Русском Севере широко бытовали предания о том, что лес, предназначенный для постройки церкви, доставляли (сплавляли) до выбранного места, но утром обнаруживалось, что он чудесным образом оказывался в другом месте. После многократных безуспешных попыток построения храма на месте, своевольно избранном строителями (строящийся храм разрушался, перемещался в другое место и т. п.), люди усмиряли свою вавилонскую гордыню и приходили к выводу, «что сам Бог назначает место, угодное ему для постройки храма».

В приведенных исторических преданиях обращает на себя внимание не только настойчиво проводимая идея богоизбранности храмового пространства, но и сам факт выбора места, наделенного максимумом сакральности, с помощью дерева. Безусловно, что здесь речь идет не о простом, а о священном дереве, предназначенном свыше специально для храмового строительства. В символической классификации деревьев существовали особые породы священных деревьев, которые росли в священных местах. Категорически запрещались их рубка и использование в мирских целях. Не случайно, что в одном из северно-русских преданий указывается, что строители «рубили завеченный лес на эту церковь». «Завеченный», то есть заветный, обетный лес принадлежит (как и завеченное пространство, завеченное животное) самому Богу.

Заветное, богоизбранное дерево — это, несомненно, одна из реализаций космического, «мирового древа», которое задает космологические ритм и масштаб воздвигавшемуся храму. Не случайно, что чуткие к этому космическому ритму северные зодчие возводили часовни и церкви не по чертежам и проектам, а «как мера и красота скажут», выражая этим свою сопричастность божественной гармонии мироздания, запечатленной в образе храма. Представления о сакральной отмеченности, богоизбранности храмового пространства отразились в народном культе икон, с помощью явления которых Бог выражает свою волю относительно места, где должен быть заложен храм:

«Хотели построить деревню — бросили икону в воду. Три раза бросили — и три раза она приплывала на одно и то же место. Куда икону принесло, там и деревню построили».

«Рассказывали, что за пять километров от Вытегры, в сторону, явилась церковь, берестяная, а в церкви — маленькая иконка "Ильинская пятница". После этого построили церковь и ходили туда по завету».

«Давно-давно, в поле крестьян, близ небольшой горки, у ключевого источника, явилась икона великомученицы Екатерины. Крестьяне стали строить часовню в честь явившейся иконы на месте ее явления».

Для раскрытия религиозно-мифологической семантики фольклорного мотива выбора места для строительства храма с помощью явленной иконы необходимо отметить, что «большинство святынь возникало на местах "обретения" иконописных или скульптурных изображений Богородицы и Параскевы Пятницы, образы которых в бытовом истолковании нередко отождествлялись... "Святые" места, посвященные Богородице и Параскеве, обычно были расположены у воды: озер, ключей, колодцев, ручьев, рядом с пещерами, горами, в которых брали начало родники... "Святые" ключи, источники, колодцы носили названия, связанные с Богородицей и Параскевой Пятницей. Очень распространены были "пятницкие родники", которые именовались в женском роде, по названию иконы Божьей Матери, например, "Живописная Источница...». Женская ипостась большинства явленных на месте будущего храма икон указывает на связь фольклорного мотива определения сакрального центра пространства как с мифологическим образом «мирового древа», так и с сюжетом «основного мифа». Не случайно поэтому, что чудотворные иконы «являются в большинстве случаев на деревьях, на воде — в реках или, наконец, вырываются из земли»....

Изучение северно-русских фольклорных мотивов выбора места для строительства храма с помощью коня, дерева, иконы обнаруживает единый источник их происхождения, связанный с религиозно-мифологическим образом «мирового древа», около которого находятся семантически ему тождественные женщина и конь. Генетическая сопряженность этих мотивов и образов глубоко закономерна, поскольку основной целью северно-русских преданий о заселении и освоении края является описание случаев правильного выбора места для закладки храма, который может быть воздвигнут только в наиболее сакральном месте (центр мира) и в наиболее сакральное время (праздник), то есть там и тогда, где и когда был построен Первый Храм как воплощение универсальной религиозно-мифологической иконцепции «мирового древа».

Связь образов храма и «мирового древа» отразилась в преданиях о построении той или иной церкви на месте священного дерева.

...При сломке деревянной архангельской церкви, по построении около нее церкви каменной, действительно найден под престолом большой утлый уже погнивший пень дерева, который зыряне из почтения к древности, весь разобрали себе по частицам в домы свои».

В Вытегорском районе церковь «Ильинская Пятница» была построена на месте явления иконы, которую обрели на пеньке: «Церковь сейчас разрыта, а у этой церкви стоит пенек, на котором стояла берестяная церковь. Мы к этому пеньку ходим по завету».

Предания о построении церкви на месте священного дерева не только отражают соположение образа храма с образом «мирового древа», но и выявляют глубинные религиозно-мифологические представления об уникальности того места, на котором может быть возведен храм. Уникальность его заключается в том, что оно располагается в самом центре мира, откуда и произрастает «мировое древо».

В историографии истории архитектуры Русского Севера сложилось весьма устойчивое представление о том, что северные зодчие при выборе места для строительства храма руководствовались утилитарными, эстетическими и духовно-нравственными соображениями и при этом «природное основание выбранного места является важнейшим элементом композиций». Существенным недостатком подобного (искусствоведческого) подхода, приписывающего народу «великолепное знание законов зрительного восприятия», полагающего, что «природная среда становилась великим учителем народных зодчих», является то, что он не учитывает специфики восприятия природы в народном религиозном сознании.

... Для средневекового человека «природа не представляла самоценности, он искал в ней "образ божий"»(А.Я.Гуревич). Поэтому, «не отрицая красоту природы, не следует забывать, что сама природа не могла быть конечной целью его любования. Она представляла собой символ невидимого мира. Созерцание земного мира должно было раскрыть мир сущности иного, высшего плана». Поэтому устойчивые представления о том, что северные зодчие «учились у природы», подражали природным формам, что «будто эти произведения — сама природа» (И.Э.Грабарь), совершенно не учитывают особенностей религиозного сознания, которое не могло учиться у тварного мира или подражать ему. Гармония природы и архитектуры, порождавшая удивительные по своей соразмерности архитектурно-природные ансамбли, о которых говорят искусствоведы, покоилась не на подражательных законах архитектурной бионики, а на единстве восприятия и природы, и архитектуры как разных проявлений единого Образа Божия — той истинной меры и красоты, у которой учились и которой подражали северные зодчие. Поэтому при выборе места для строительства храма они исходили не из утилитарных соображений противопожарной и прочей технологической безопасности, не из эстетических «законов зрительного восприятия», а из стремления постичь Божественный Промысл, явленный в разнообразных знамениях, откровениях, пророчествах. Другими словами, они пытались отыскать место, самим Богом созданное для прославления и украшения его храмовым ансамблем.

Такое место, отмеченное Божьей благодатью, характеризовалось особыми приметами, необычностью, выделенностью из окружающего однообразного ландшафта. К числу таких сакральных мест относились возвышенности, холмы, горы, воплощавшие в своих вертикальных природных формах образ космической вертикали.

В исторических преданиях Русского Севера, собранных Н.Н.Криничной, довольно часто встречается мотив выбора места для храма на горе... . Представления о единственности, уникальности распространялись не только на место основания, но и на весь храм. Казалось бы, о какой уникальности может идти речь, если общеизвестно, что древнерусские зодчие (как и все творцы «культуры-веры»), творившие в рамках жестко заданного канона, возводили храмы по «подлинникам» — по образу и подобию реальных исторических храмов? В северных порядных грамотах (своего рода «проектных заданиях») специально оговаривался тот образец-«перевод», по которому надлежало строить церковь (например, рубить «церковь и олтарь, как на Устюге на посаде у Николы Чудотворца гостинного»). Однако это, на первый взгляд, обезличенное, массовое тиражирование (копирование) храмов на самом деле было глубоко «личным», ибо за нескончаемой чередой повторяющих друг друга храмов проступала невидимая духовная перспектива {Лик Божий). Ведь каждый новый храм воспроизводил не просто образ и подобие своего предшественника, но нечто, стоящее за ним, а именно образ Первого Храма, к которому в конце концов устремлялась вся историческая цепочка следовавших друг за другом храмов.

Представления об уникальности, неповторимости и единственности храма нашли отражение в северно-русских преданиях о строительстве Кижской Преображенской церкви и Кольского Воскресенского восемнадцатиглавого собора. В преданиях «строительного» цикла раскрывается ряд важных религиозно-мифологических мотивов, связанных с сакральным осмыслением «художества» северных зодчих. Прежде всего следует выделить мотив чудесного видения (явления) образа храма (его модели). В китежском предании рассказывается о том, что мастер Нестер, уединившись в пустынном месте (там, где впоследствии им был возведен Преображенский собор), «обнаружил святую книгу. Тогда он в уединении сел и читал целый день и ночь. И когда стало подыматься солнце и упала на траву роса, он увидел в переливании солнечных лучей и капелек росы на траве рисунок этой церкви». В другом предании о построении Ильинской церкви говорится о явлении на пеньке «берестяной церкви».

Чудо о храме, явленное мастеру в рисунке или берестяной модели, раскрывает глубинные религиозно-мифологические представления о божественном прообразе строящегося храма, исходящего не от человеческих устремлений и помыслов, а из божественного волеизъявления.

Вторым важным мотивом северно-русских преданий строительного цикла является богоизбранность мастера-зодчего, проявляющаяся в его необычном происхождении и поведении. Мотив божественного избранничества порожден сакрализацией плотницкого ремесла на Руси, что нашло отражение в представлениях о священном происхождении мастера-зодчего. В предании о построении Кольского Воскресенского собора его именуют «святым человеком». Мастер осознает свое божественное предназначение, свою мироустроительную миссию. Обращаясь к церковному старосте, он говорит: «Ты... надо мной не ломайся, потому как я мастер и для Бога работаю, а не для ваших бород».

Божественная природа зодчего проявляется и в его необычном поведении. Как и святые-подвижники древнерусской агиографии, мастер стремится к отрешению от Мирской суеты, к уединению. Строитель Кижского Преображенского собора в уединении «целый день и ночь» читает святую книгу, и ему открывается видение Храма. Неизвестный создатель Кольского собора на несколько дней уединяется на горе и проводит дни и ночи в слезах и созерцании воздвигнутого им храма: «Глядят: сидит мастер на горе против собора, плачет, утром сидит, в полдень сидит, вечером сидит и все плачет... Обедать зовут — ругается, спать зовут — пинается, а сам все на собор-от на свой смотрит, и все плачет уж всхлипывает... В субботу только к вечерне сходил и опять сел на горе и просидел всю ночь». Молитвенное уединение, созерцательная отрешенность, слезы Мастера — это образ умиления перед неземной, божественной красотой храма, возведенного человеком-творцом, прикоснувшимся к таинству Божественного Домостроительства.

Сакрализация плотницкого ремесла порождала представления об особом священном уставе самой плотницкой артели, которая обычно состояла из семи человек. Подобная числовая организация плотницкой артели раскрывает ее соответствие числовой символике мироздания, что еще раз указывает на религиозно-мифологические коннотации строительной технологии. При этом сакрализация плотницкого ремесла могла получать двоякое истолкование в зависимости от специализации артели. Плотники, строившие дома или хозяйственные объекты, наделялись нечистой, колдовской семантикой. Плотник-колдун мог испортить новый дом, навести порчу на его жильцов. Строители храмов, напротив, считались святыми людьми, наделенными чистой божественной благодатью. Противопоставление двух ипостасей сакрального по своей природе плотницкого дара основано на оппозиции дома и храма, которые соотносятся с разными сферами мироздания. Если дом принадлежит этому, земному, телесному миру, то храм устремлен к небу, к горнему миру, к высотам духа. Оппозиция дома и храма позволяет прояснить глубинную семантику мотива священного топора, отмеченного в ряде преданий Русского Севера.

В предании о построении Кижского собора рассказывается, что мастер Нестер, завершив возведение храма, «на одном бревне вырубил: "Церковь эту построил мастер Нестер. Не было, нет и не будет такой"... Нестер со священным топором поднялся до последней главки, привязал до креста алую ленту, а топор закинул в озеро, что такого чудесного храма нет нигде и не будет никогда. И топор этот никто не найдет. И тогда начали святить церковь. А Нестера больше никто не видал». Сходный мотив священного топора звучит и в Кольском предании. Установив последний крест на главке, мастер вместе с народом пошел на берег реки Туломы: «Подошел он к крутому берегу, вытащил из-за пояса своего топор: размахнулся, бросил его в воду и крикнул: — Не было такого мастера на свете, нет и не будет! Сказал слова эти, бросился в толпу... Целый день не ел, все ревел, благим матом ревел... И с той поры, сказывают старики, сколько ни было ему зазывов, поклонов низких, просьб почестных, никуда не пошел, топора не брал в руки. Лет с десяток жил после того и пил, мертвую пил. Тем и помер».

Мотив заброшенного навсегда священного топора раскрывает глубокую религиозно-мифологическую идею принципиальной завершенности храма, его уникальности и невоспроизводимости, что еще раз подчеркивает различие между сакральным характером храмосозидания и профаническим характером домостроительства, которое в принципе не знает конца, никогда не достигает завершенности, поскольку окончание строительства дома знаменует смерть домохозяев.

Священными свойствами единичности наделяется не только храм, но его создатель — Мастер. Есть только один-единственный Храм, точно так же — есть только один-единственный Мастер. В этом образе единичности проявляется божественная природа храма и его создателя, поскольку существует только один Творец — Бог, а человек может творить только в сопричатии, в синергии с Ним. Единичность храма и его творца предполагает и их предельность, конечность. То есть храм воспринимается не только как единственный, но и как последний. И в этом нельзя не усмотреть известного тождества между мифологемами строительства храма и религиозно-политической идеологией строительства Русского государства.

Москва — это не только единственный центр православного мира, но и третий, последний Рим, «а четвертому не бывати». Мифология строительства государства и храма пронизана эсхатологическими предчувствиями и ожиданиями. Как завершение строительства (истории) Московского царства знаменовало бы конец Всемирной истории и перевод ее в постисторическую перспективу Апокалипсиса, так и завершение строительства храма означало окончание земного пути и трудов его создателя. Мастер забрасывает свой священный топор и таинственным образом исчезает либо пьет мертвую. Смерть («таинственное исчезновение») Мастера так же загадочна, как и его явление — «эпифания». Он неизвестно откуда является в мир для того, чтобы исполнить свое божественное предназначение (воздвигнуть храм), и столь же таинственно исчезает. В загадке Мастера кроется разгадка глубинной сути художества северных зодчих, претворивших в храмовых ансамблях Русского Севера образы Горнего мира.

(Глава сокращена)

В раздел ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА РУССКОГО СЕВЕРА.