Н.М.Теребихин
доктор философских наук, профессор, директор Центра сравнительного религиоведения и этносемиотики Поморского ГУ им. М.В.Ломоносова

МЕТАФИЗИКА СЕВЕРА (фрагменты)

РЕЛИГИОЗНО-МИФОЛОГИЧЕСКАЯ ТОПОГРАФИЯ РУССКОГО СЕВЕРА

Часовня
Chapel

Топография часовен совпадает с топографией крестов, что объясняется отмечавшейся выше взаимовыводимостью, семантической и функциональной слиянностью креста и часовни. Одним из примеров подобного совпадения является локализация часовни на околице деревни, занимавшей важное место в ритуальном и этикетном пространстве северного крестьянского «мира». Рубежом, разделяющим человеческое пространство (деревню) и поведение от нечеловеческого (лес; антиповедение), является часовня, которая стоит на страже духовно-нравственных устоев крестьянского мира.

Общим свойством часовенной топографии является ее рубежность. Часовни, как и кресты, располагаются на границах, разделяющих не только отдельные части пространства, но и разные уровни православной веры: канонического богословия и народного благочестия... .

В культе часовен, так же, как и в почитании крестов, на Русском Севере длительное время сохранялись весьма архаичные традиции древнерусской народной религиозности (народного благочестия), для которой было характерно языческое восприятие сакральных ценностей православной веры. Это, в частности, проявлялось в представлениях о «своих» собственных богах, храмах, иконах: «Нередко случалось, что часовню устраивало не все крестьянское селение, а одно частное лицо — на своей земле. Такая часовня редко служила местом общественной молитвы: большей же частью она как частная собственность служила чем-то вроде домашней церкви. Собственник ее в некоторых случаях — главным образом в праздник того святого, в честь которого была посвящена часовня, приглашал священника и служил здесь молебен».

В строительстве собственных храмов (часовен) отчетливо проявилось языческое по своему происхождению, но весьма созвучное православному миросозерцанию стремление к личной, персональной встрече с Богом. Возведя храм или часовню, крестьяне верили, что они строят дом, где не мистически, а реально будет обитать святой, во имя которого освящен храм. При этом святой рассматривался в народном правосознании как, говоря современным языком, своеобразное «юридическое лицо», с которым крестьяне вступали в договорные отношения, заключали ряд: «Контрагентами сделок выступали в таких случаях со стороны прихода церковные старосты; но в глазах людей того времени владельцем имущества, субъектом права на него являлся не приход в смысле приходского общества, а самый храм, в котором с непонятною уже нам теперь живостью воображения олицетворялся и с которым отождествлялся тот святой, чье имя храм носил».

Идея реального присутствия Бога в тех или иных сакральных сооружениях или предметах нашла отражение и в народном именовании икон «богами». Поэтому крестьяне на Русском Севере не только возводили храмы — дома для «своих» богов, но имели и своих «иконных богов». «Собственническое» (личностное) отношение к иконе как к своему богу зафиксировано на Русском Севере источниками XVII—XVIII вв. «В некоторых случаях наблюдалось интересное явление, и именно — крестьяне приносили с собой иконы из своих домов, собираясь в часовню на молитву: сама же по себе часовня стояла пустою, без икон».

Обычай поклонения только своим иконам был характерен для богослужебной практики не только в деревенских часовнях, но и в городских церквах. Исследователь церковно-приходской жизни Каргополя в XVI—XIX вв. К.А.Докучаев-Басков, описывая историю строительства церкви вмчц. Параскевы Пятницы, сетовал на то, что «внутреннее устройство нового храма оказалось, однако, неудобным: перед клиросами были устроены полки для образов, приносимых прихожанами из своих домов, обычай, существовавший и в XVIII веке, упоминаемый митр. Платоном в его катехизации: «Суеверы... те, говорил митрополит, кои в церковь приносят свою икону и ей только поклоняются».

Обожение иконописных образов проявлялось и в особом ритуале проводов (похорон) ветхих икон, которые вышли из употребления: «Устаревшие иконы народ не сжигает, а пускает на воду, в реку или закапывает в землю...» .

Подобный ритуал проводов был связан и с уничтожением (разборкой) обветшавших часовен. Однако в отличие от иконы, которую запрещалось сжигать, бревна и строительный мусор, оставшиеся от разобранной или поновленной часовни, наоборот, подлежали обязательному сожжению... . Отмеченные различия в отношении к ветхим иконам (запрет сожжения) и к обветшалым бревнам храма (обязательное сожжение) фиксируют, во-первых, разную степень их сакральности. Во-вторых, сожжению храма предшествует его разборка, разложение «на простые дерева», что резко снижало семиотический (сакральный) статус церковного сруба, низводило его до элементов профанической «природы». Сожжение разъятой «на простые дерева» церкви — это обратная сторона традиционных народных представлений о том, что «икона или церковь как бы и не может гореть в силу своей сакральной природы».

Если церковь как Дом Бога не горит, а возносится, то отдельные профанические дерева, из которых она сложена, вполне могут быть сожжены. Требование обязательного сожжения церковных бревен основано на опасении, что они могут быть использованы в мирских целях. Не случайно, что у восточных славян существовал запрет на использование бревен, предназначенных для возведения храма, в строительстве дома (то есть даже в качестве простого «природного» материала эти бревна обладали известной святостью, вероятно, в силу своего божественного предназначения). Все эти ритуальные предписания распространялись не только на целые бревна, но даже и на строительный мусор. Мистически трепетное отношение к церковному строительному мусору, который требовалось «со всяким опасением обрать», весьма напоминает охрану щепы хозяином строящегося дома от плотника-колдуна, который может испортить новое жилище, а операция по сокрытию золы сгоревшей щепы в воде абсолютно соответствует пусканию на воду стружек, оставшихся от изготовления гроба. Подобные совпадения явлений, относящихся к разным аспектам бытия (священному и мирскому), раскрывают, во-первых, «гиперсакральность» русской традиции, а во-вторых, указывают на единство отношения «к сакральным предметам, которое имеет еще языческие корни».

Языческий аспект культа часовен на Русском Севере ярко раскрывается при анализе мотивации их возведения. Именно функциональный (мотивационный) признак лежит в основе типологии часовен, подразделяющей все их многообразие на ряд групп (типов): поминальные; часовни-усыпальницы; памятные часовни (мемориалы); обетные. Сразу бросается в глаза полное совпадение типологий часовен и крестов, что объясняется их единой функциональной природой, их взаимопорождаемостью и взаимозаменяемостью. При этом необходимо указать на абсолютно условный характер классификации крестов и часовен, на подвижность и чрезвычайную размытость границ между их функциями. В этой связи, вероятно, следует выделять «первичные» (сакральные) и «вторичные» (утилитарные) функции крестов и часовен. Явно вторичным, производным является использование креста как «приметного» знака (подобно «маячному» статусу соловецкого храма Вознесения на Секирной горе). Крест, часовня, храм изначально являлись памятниками-меморатами, включавшими памятные даты мирской (местной) истории в ритм священной (мировой) истории. Несомненно, на наш взгляд, вторичным, поздним, утилитарным переосмыслением является объяснение причин построения часовни удаленностью часовенного прихода от того или иного церковного прихода. Это широко распространенное в церковной и светской историографии мнение опровергается самими членами часовенного прихода, заявлявшими при переписи, что «приходят к той часовне на время на Георгиев день и на Ильин день, а в прочие дни ходят в церковь». Следовательно, вовсе не леностью крестьян и не дальностью расстояния до церкви, а какими-то другими причинами объясняется столь широко распространенный на Русском Севере обычай строительства часовен.

Для выявления первичных функций часовен необходимо прежде всего указать на пограничный характер их топографии. Часовня, как и крест, всегда возводится на границе, отделяющей этот мир от иного мира. Освоение новых земель в религиозно-мифологическом плане и осмыслялось как наступление на нечистое пространство иного мира с целью его очищения (воскрешения). Границы этой преображенной земли закреплялись возведением пограничных застав: крестов и часовен. Но наступали времена (получившие в народе название «смутных»), когда, за грехи человеческие, некогда усмиренные пространства иного мира разрушали установленные православные границы и дьявольская нечисть врывалась в мир людей. И тогда для обуздания вырвавшейся на свободу стихии вновь возводились кресты, часовни и храмы. Таким образом, возведение часовни либо утверждало незыблемость границ, разделявших двумирный русский космос, либо означало наступление кризисной ситуации, связанной с их разрушением и последующим восстановлением. И вот эти драматические события распада и воссоздания крестьянского «мира» и его границ ежегодно воспоминаются (воспроизводятся) в «обетный» день часовенного или храмового праздника. Поэтому к числу первичных (по своим функциям) часовен и крестов следует отнести поминальные (надмогильные) и обетные, то есть те, которые более непосредственно соотнесены с областью смерти, с хтоническим миром.

Обетные часовни — это наиболее распространенный на Русском Севере тип часовен, возводившихся по тому или иному случаю, чаще всего связанному с кризисными, маргинальными ситуациями, когда распадался привычный порядок вещей и разрушались границы крестьянского мира. Мотивация возведения обетных часовен включала в себя такие экстраординарные ситуации, как спасение от гибели, исцеление от болезни, наступление эпидемий и эпизоотии, неурожаи, пожары, стихийные бедствия, чудесные явления с того света, видения и т. д. Чаще всего часовни строились по случаю эпидемий и эпизоотии... Одним из главных мотивов построения обетных часовен являлись массовые заболевания скота — эпизоотии... Особый интерес представляет описание двух часовен Вершининской и Пучужской волостей, построенных по случаю эпизоотии, причиной которой, по мнению крестьян, послужило «Литовское разорение»: «А построена та часовня (во имя Воздвиженья Честнаго Креста. — Н.Т.) после Литовского разорения по обещанию, что был в той волости скотиной падеж»... .

Этот мотив настолько часто встречается в переписных книгах часовен, что невольно закрадывается подозрение в его «клишированности», заданности, запрограммированости какими-то алгоритмами религиозно-мифологического сознания, выводящего заключение, что «часовня может строиться только по случаю скотского падежа». То есть владельцы часовни (индивидуальные или коллективные), пытаясь объяснить причины ее сооружения, невольно руководствовались «народной этимологией», восходящей к логике «основного мифа», которая соединяет существенный для часовни мотив смерти с образом скота. Исследователи индоевропейской мифологии давно уже установили равнозначность «скота и душ людей в соответствующих мифологических представлениях, т. е. скот = души умерших людей», а сам потусторонний мир (мир мертвых) воспринимается «как пастбище».

[ В числе] других... мотивов сооружения часовни, [ были], в частности, неурожаи.

С этим же кругом представлений связывается и мотивация строительства обетных часовен «по случаю пожара». Так, например, часовня во имя св. Николая Чудотворца в д. Лыково Орловской волости была построена, «потому что наша деревня Божиим изволением сгорела, и мы крестьяне тоя деревни Господу Богу обещались, чтоб тот пожар перестал, и обещались ту часовню построить и по таковому случаю ея и построили».

Весьма показательно, что обетная часовня, построенная после пожара в д. Лыково, была освящена во имя Николая Чудотворца, которому «в силу генетической связи с Волосом может приписываться способность укрощения огненной стихии — иначе говоря, способность противодействия огню, идущему от Перуна. Знаменательно в этом смысле, что на Русском Севере при пожаре обходят горящий дом с иконой Николы в руках». Таким образом, анализ мотивации строительства обетных часовен раскрывает их связь с кризисными, рубежными ситуациями, со «смутными временами», когда разрушаются все устои мироздания и в человеческий мир врываются хтонические силы нечеловеческого антимира, несущего с собой болезни и смерть, неурожаи и голод, пожары и стихийные бедствия. Для обуздания стихийных сил хаоса совершались особые ... обряды. Важнейшим средством обуздания вредоносных сил считалось изготовление «обыденных» полотенец и строительство «обыденных» храмов. «В северно-русской народной медицине используются и другие «обыденные» вещи, например, пиво, творог и т. п.». «Обыденный» — то есть изготовленный в течение одного дня (одних суток) с полным соблюдением всего технологического цикла... .

Моделирующие (космизирующие) функции храма отразились в широко распространенном на Русском Севере обряде строительства обыденных часовен и обыденных церквей. В переписных книгах часовен нередко встречаются записи, в которых сообщается, что «построена та часовня по обещанию однодневно не в давних годах всеми крестьяны для того случая, что был скотинный падеж». Известный русский художник В.В. Верещагин, путешествовавший в конце XIX в. по Северной Двине, сделал описание двух обыденных церквей в красноборских деревнях Туровец и Цивозеро: «Ездил в соседнюю деревню Цивозеро, с деревянною же "обыденною" церковью. В 1650 году здесь был большой падеж скота, от которого население спаслось постройкой этой церкви, общими силами, в один день — отсюда название "обыденной" церкви — в честь покровителя животных Флора и Лавра».

В описаниях обряда строительства «обыденных» храмов обращает на себя внимание его ярко выраженный коллективный характер («всеми крестьяны», «общими силами»). ...Сакральность коллективного обыденного ритуала объясняется тем, что в «смутные времена» распадается не только «внешний» мир («природа»), но и внутренний (коллектив, социум, «культура»). Поэтому строительство обыденного храма «всем миром» знаменовало воскресение из небытия всего соборного тела крестьянского мира.

Как уже отмечалось выше, культ часовен на Русском Севере был тесно связан с мотивами, образами и персонажами архаического индоевропейского «основного мифа». Эта связь отчетливо прослеживается и в ... определенном «списке» святых, во имя которых освящались часовни и устраивались часовенные праздники. Список священных имен был достаточно компактным и устойчивым на всем пространстве Русского Севера. Составители сборника актов Холмогорской и Устюжской епархий на основе анализа переписных книг пришли к выводу, что «больше всего было выстроено часовен во имя Николая Чудотворца, вмчк.[великомученика] Георгия, Флора и Лавра, Власия Севастийского и Ильи пророка». При этом число «Никольских» часовен в 2—3 раза превышает количество «флоровских», «георгиевских», «ильинских» и «власьевских». В то же время, среди часовенных праздников особо выделяются Ильин день и Егорьев день. В целом же священный имяслов часовен почти полностью соответствует пантеону народных святых Северной Руси: «Из всех перечисленных нами святых особенно чествуется в Пошехонском уезде св. великомученик Георгий, Николай Чудотворец, Параскева Пятница, Илья пророк, Иоанн Креститель»... .

Таким образом, усвоенные и переосмысленные славяно-русским язычеством христианские святые в известной степени... стали национальными «русскими богами». В народном религиозном сознании функции одного из главных персонажей «основного мифа» — бога-громовержца (Перуна) были усвоены пророку Илье: «На огненной колеснице могучий седой старец с грозными очами разъезжает из конца в конец по беспредельным небесным полям и карающая рука его сыплет с надзвездной высоты огненные каменные стрелы, поражая испуганные сонмы бесов и преступивших закон божий сынов человеческих». Не случайно поэтому, что Ильин день, с которым связывался поединок Громовержца со Змеем, «был наиболее обычным днем часовенных богослужений».

... Содержание обетного часовенного праздника в Ильин день сводилось к жертвоприношению животных (быков, коров, баранов, реже — птицы). Иногда жертвы животных могли замещаться их неживыми субститутами (шерстью, маслом, полотном). Избранное для жертвоприношения животное переводилось в ранг «священного» с особыми условиями содержания: «В Новгороде же был известен обычай ритуального выкармливания "обетного" быка на средства всей общины ("братнины"), включавшей в городе несколько улиц, а за пределами города — несколько деревень ("волость"). Купленный вскладчину всей деревней бык откармливался на общинных лугах или же, выбранный на братчине по особым приметам, свободно гулял по нивам (на воле), после чего подвергался жертвенному закланию и поеданию на ритуальном пиру....

Обычай особого выделения жертвенных животных (правда, предназначенных не для общественного, а для частного жертвоприношения) отмечен Н.Н.Харузиным в Пудожском уезде Олонецкой губернии. Если в семье кто-то заболевает, «то страждущие обещают, "завичают" св. Макарию барана. Этот баран выбирается из стада, получает особую отметку: ему либо навязывают ленту на шею или рога, либо метят особо от прочих уши, чтобы не спутать его с остальными; "завичанного" барана откармливают». После завершения подготовительного этапа «вольного» содержания жертвенное животное становилось центром «ильинского» часовенного ритуала: «На место, предназначенное для пиршества, приведено несколько откормленных баранов и овец, которых крестьяне после молебна и режут, сняв шкуры и распластав мясо, варят в больших медных котлах, повешенных над очагом».

Ильинский ритуал и праздник жертвоприношения имел свой этиологический миф. В научной литературе он известен как «северно-русская легенда об олене». Содержание этого мифа (легенды) сводится к тому, что в древности во время праздника из леса к часовне прибегал олень, которого и приносили в жертву. Впоследствии в силу разных причин олень перестал являться, и в жертву стали приносить быка (барана и т. п)...Известно, что подобный ритуал жертвоприношения и объясняющий его миф существовали не только у северных русских, но и у всех финно-угорских народов Севера и Среднего Поволжья. Практически все исследователи данного вопроса считают, что «легенда об олене», объясняющая замену одного животного (олень) другим (бык), отражает реальные изменения в хозяйственно-экономическом укладе, в религии, в нравственности и т. п.

Если северный олень был исконным туземным домашним животным и вместе с тем средством передвижения, он должен был за своим хозяином следовать в загробный мир. С заменой в хозяйственном быту оленя лошадью, он должен был сохраниться в погребальном ритуале. Позднее консервативный ритуал потребовал маскировки нового животного, лошади, оленем».

....Как же объясняется в «легенде об олене» замена домашнего жертвенного животного — диким (священным)? Большинство исследователей ... не обратили внимания на то, что во многих вариантах «легенды» основным мотивом замены жертвы является нарушение заповеди, греховность, корыстолюбие и т. п. Вот несколько вариантов объяснений: «Люди ли стали грешнее, или Богу жертвы их неугодны; только с тех пор чудное явление оленя прекратилось». «Да потому и отстали ходить, что народ нонче пошел плут и чем дальше, тем хуже и своевольнее. Ну и нарушили заповедь...». Жертвоприношение оленя «продолжалось до той поры, покуда жил народ праведно, честно, по завету отцов, дедов, прадедов. А потом пошел по людям разврат, грех... и перестал апостол Петр высылать свое праздничное угощение... пришлось колоть быков или баранов. Стали праздновать каждый на особицу».

...Дикий олень («священное животное», «дар Бога») самим своим «божественным» происхождением предназначен быть добровольной, искупительной жертвой. Это фактически «бескровная» жертва, убийство которой легко переживается человеком. Другое дело — жертвоприношение «близкого человеку» домашнего животного, связанное с «кровью», с насилием над собственной (человеческой) природой. Кровавое жертвоприношение воспринимается «жрецом» как тяжкое наказание, как небесная кара, но только оно и способно «преобразить» человека, искупить его грехи, ибо, «принимая во внимание такую трактовку жертвы и помня, что жертвоприношение стоит в центре ритуала, не приходится удивляться ни святости жертвы, ни тому, что в любом ритуале явно или тайно содержится отчетливая искупительная нота».

В этом смысле «легенда об олене» не просто дополняет ритуал «ильинского» жертвоприношения и объясняет его происхождение, но путем контрастного сопоставления бесконечного, бессмысленного кровавого насилия и добровольной жертвенности, самопожертвования переводит ритуал в духовное измерение, наполняет обетный часовенный праздник искупительным смыслом.

В сакральной топографии Русского Севера важное место занимали часовни, построенные во имя св. Георгия. В количественном отношении они уступали лишь Никольским часовням. Подобное соотношение отражает общерусское представление о Николе и Георгии (Егории) как двух главных «русских богах»: «После Николая, мирликийского чудотворца, из сонма святых греческой церкви едва ли найдется в русском царстве имя, более известное, как имя св. великомученика и победоносца Георгия...». Огромная популярность св. Георгия в русском религиозном сознании объясняется его соотнесенностью с одним из главных богов славянского язычества — Перуном, который «может трансформироваться не только в Илью пророка, но и в св. Георгия: с первым его объединяет функция громовержца, со вторым — функция змееборца»... .

Но в наиболее очевидной форме ... культ.. георгиевских часовен проявля[ется] в праздновании Егорьева дня (23 апреля), когда совершался первый выгон скота на пастбище. Центральным моментом этого праздника являлся ритуальный «обход скота», который заключался «главным образом в том, что хозяева обходят с образом св. Победоносца Георгия всю домашнюю скотину, собранную в кучу на своем дворе, а затем сгоняют ее в общее стадо, собранное у часовни, где служится водосвятный молебен...».

Ритуал первого выгона скота на пастбище обладает мощным полем семиотического напряжения, в котором каждый мельчайший элемент просвечивает глубочайшим религиозно-мифологическим смыслом...

С сюжетом и образами «основного мифа» тесно связаны и «лошадиные» («конские») праздники, справлявшиеся 18 августа (ст. ст.) около часовен, возведенных во имя вмчк. Флора и Лавра. «Для конной мольбы в некоторых местностях (Вологодской, Костромской, Новгородской губерниях) существуют особые деревянные часовни, нарочито предназначенные для чествования мучеников в заветный день. Некоторые часовни находятся в значительном удалении от сел, на лесных полянах... и стоят в течение всего года совершенно забытыми, а на праздник мучеников привлекают поразительное многолюдство».

Конный праздник состоит из двух частей: условно говоря, официальной (православной), включавшей водосвятный молебен и окропление лошадей святой водою, и неофициальной (языческой), состоявшей из конных состязаний, пира и жертвоприношений. Конный праздник в день Флора и Лавра на Русском Севере имеет определенные соответствия в древнеиндийской ритуально-мифологической традиции, связанной с жертвоприношением коня (ашхвамедха). Главным героем «фроловского» праздника, наиболее значимым объектом всеобщего почитания и умилостивления является конь: «На "лошадиный праздник" пригоняют их подкормленными овсецом и даже круто посоленным яичным хлебцем. Гривы и хвосты расчесаны, и в них вплетены девками ленточки или лоскуточки кумача или ситцев самых ярких цветов... Повсюду установлено общим и неизменным правилом кормить на этот день лошадей на полную сыть и ни в каком случае на них не работать». Украшение коня, его откармливание, вольное содержание (освобождение от работы) — все это типичные характеристики отношения к жертвенному животному.

Примечательной чертой «фроловского» конского праздника является выделенная роль женщины, которая, наряду с конем, становится центром ритуала. Женщины («девки») — видимо, для конского праздника значим атрибут девственности — украшают жертвенное животное. Они же являются главными участницами пира: На «Фролах» дают себе волю выпить лишнее и женщины, что составляет исключение сравнительно с прочими деревенскими праздниками. Это особенно заметно в вологодских краях: «Мужики, которые любят винцо, пьют очень мало, даже некоторые совсем отказываются, зато уж бабы пьют за себя и за мужиков...». Таким образом, «Фролы» являлись не только конским, но и женским праздником, что имеет прямые соответствия в ашхвамедхе, в которой жертвоприношение коня истолковывается как замена человеческого жертвоприношения (женщины), а участие главной жены царя в этом обряде осмысляется как священный брак царицы с конем.

...Важным элементом фроловского праздника являлись конские состязания: «За версту от часовни раскинулось ровное поле, где, по окончании молебствия, начинаются скачки (новое доказательство древности лошадиного праздника, а равно и того, что самые часовни представляют позднейшие сооружения, освятившие собою места древних игрищ)».

...Таким образом, изучение топографии часовен, мотивации их возведения, сакрального ономастикона, обетных часовенных праздников раскрывает архаический религиозно-мифологический субстрат культа часовен на Русском Севере. Длительная устойчивость, широкое распространение, необычайная жизненность и генерирующая продуктивность часовенного культа объясняются не тем, что на «дальнем», «глухом» и «диком» Севере дольше, чем в других регионах, сохранились «пережитки» язычества, а тем, что на Русском Севере в силу ряда причин блистательного расцвета достигли традиции народного благочестия, живого народного религиозного творчества. Поэтому культ часовен — это не мертвые осколки поверженного языческого идола, а вторичное религиозное новообразование, порожденное религиозным гением русского народа, особенно ярко раскрывшимся в ходе освоения ино-природного, инородческого и иноверческого Севера.

Наши наблюдения и выводы подтверждаются мнением одного из лучших знатоков традиционной культуры Русского Севера Т.А. Бернштам, которая, раскрывая истоки «обетных» праздников, отмечала: «Заветные праздники были разнородны по происхождению ("явление иконы", эпидемия, эпизоотия, градобитье, пожар и т. п.), по времени появления, по стабильности... но всех их объединяли три основных признака: они были христианские по форме, происходили в весеннее — летнее время и возникали по случаю... Возникновение заветных праздников — проявление регенерирующей способности традиционной культуры, сохраняющей под христианизированной формой архаическое содержание». Именно этими регенерирующими (порождающими) способностями традиционной культуры объясняется генезис такого яркого феномена русского народного религиозного творчества, как культ часовен на Русском Севере.

(Глава сокращена)

В раздел ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА РУССКОГО СЕВЕРА.