В.Н.Харузина
НА СЕВЕРЕ (Путевые воспоминания)
глава IV
КЕНОЗЕРО
Солнце уже садилось, когда мы наконец после утомительного 110 –верстного пути, въехали в небольшую бедную деревеньку Тамецкую Лахту, раскинувшуюся на берегу небольшого залива Кенозера.
Ямщик, молодой парень, надвинул на затылок черную поярковую шапку с приподнятым перед ним полем, открывавшим густые светлые волосы, поправился на облучке и лихо подвез нас к большому дому, резко отличающемуся от окружающих его бедных, закоптелых и покривившихся изб. Это большой двухэтажный крашеный дом, совсем городской постройки; рядом с ним тянется окрашенная в пестрые цвета изгородь, окружающая огород и сад с беседкой. Это дом урядника Фофанова.
Нас вводят в верхний этаж – две большие комнаты исключительно предназначены для гостей. Чистота и порядок повсюду. Видно, что зоркий глаз с любовью смотрит за убранством этих комнат: крашеные полы и новые обои, вязаные салфетки на столах, белые занавески на окнах, заставленных цветами; в стеклянных шкафах, прислоненных к стенам, выставлена посуда; на стенах вывешены портреты, премии «Нивы» и, как и повсюду в деревнях, ближе к образам виды Соловецкого Монастыря. На столах разложены переплетенная по годам «Нива», отдельные номера этого журнала, «Олонецких Губернских Ведомостей» и «Сельского Вестника». Остальные комнаты наверху занимает сам урядник с женой и двумя дочерьми. Убранство их похуже; но везде крашеные полы и обои; тут же красуется недорогой, но массивный письменный стол урядника.
Урядник Фофанов из крестьян. Тамецкая Лахта его родина. Он не покинул ее, поступив на службу, и не отделился от родной семьи. Фофановы живут до сих пор «большой семьею» - их теперь 30 человек. Вся семья занимает низ большого дома, состоящего из 4 обширных горниц; это совершенно крестьянская семья.
Урядник, Андрей Гаврилович – большак в этой семье. Ему, соединяющему в себе авторитет главы семьи и человека, превышающего родных своим образованием, живется легко – между тем как вся крестьянская работа лежит на подвластных членах.
Живется хорошо и его жене и дочерям. У девочек нет никаких обязанностей: ходят они одеты хорошо (старшая уже по городскому) и мало сообщаются с сверстницами, живущими внизу. Большуха Анна Гавриловна только распоряжается работой, приказывая то тому, то другому, смотрит за порядком – но сама редко прилагает свои руки к чему-либо, кроме стряпни на мужа и дочерей, о чем ясно свидетельствует весь внешний вид ее чистый, подчас щеголеватый, о котором не может даже мечтать занятая повседневной работой баба. Любимым развлечением Анны Гавриловны – приезд гостей. Все проезжающие чиновники останавливаются в их доме. Со всеми состоит в хороших отношениях приветливая, ласковая хозяйка.
- Все нас любят; все у нас побывают, - говорила она простодушно. – Да мы ни с кого денег и не берем; а потом то тот, то другой гостинчику пришлет – оттого у нас всего много. Вот на сарафан дочке намедни привезли, да огурчиков прислали; у нас ведь их нету.
Анне Гавриловне надо отдать справедливость, ведет она хозяйство замечательно. Она сама водила нас повсюду: показывала нижний этаж, сарай, хлев, огород и сад, с улыбкой удовольствия выслушивая наши похвалы. «Хорошо наше место» - сказала она наконец, обводя довольным взглядом свой сад и тянущиеся за новой пестрой изгородью луга, леса и залив, пропитанные лучами заката. Как-то странно звучали эти слова: до сих пор приходилось только слышать жалобы на место, жизнь, на тяжелую работу; в первый раз мы видели в деревне полное довольство.
Оказалось, что деревня Тамецкая Лахта относится уже к Каргопольскому уезду; но что стоит только проехать еще 8 верст и очутиться снова в Пудожском уезде в Вершининской Кенозерской волости.
Мы переночевали в Тамецкой Лахте и на следующее утро отправились дальше в деревню Вершинино.
***
- Не пойдешь гулять с девушками нонче? Нонче ночью девушки у нас гуляют…ведь Иваньская ночь… - говорила мне вершининская большуха. Это была маленькая худенькая, как бы высохшая женщина, уже давно больная, проводившая почти все время в постели.- А на Иваньскую-то ночь чего-чего мы не делали. Так ли нонче гуляют девушки? Мы, бывало, поедем туда, в поле, с конями - слышим: кони скачут– значит «холостые» (парни) едут к нам. И веселье у нас там идет, до зари самой. Огник большой зажжем – скачем тоже, через него. Теперь уж того нет, что прежде бывало.
- Сама бы тебя всюду сводила…- продолжала большуха. – Ох, невмочь-то мне с места сдвинуться…Да вот за Матреной Мамаевой послать надо.
- А на что? – вон Поля сводит, - указала на свою девочку сноха.
- Что Пелагея знает? – морщась и довольно резко перебила большуха. - Матрена знает травы – она все толком расскажет.
Но Матрена, как оказалось, уехала на озеро ловить рыбу, и нам с братом пришлось взять в провожатые Полю и ее подругу Феклушу.
Вечер был довольно темен, когда мы вышли из дому. Мимо нас проскакало несколько парней – они все выезжали в ночное.
- И мы туда идем сейчас, - крикнула им вслед Поля.
Место, где собираются пасущие коней, и есть место гулянья в Ивановскую ночь.
По густой, росистой траве шли мы с девочками к месту сбора. Ночная свежесть порою дрожью пробегала по телу. Впрочем было тихо и довольно тепло. Беззвездная светлоголубая ночь, не успевшая еще побелеть, глядела сверху.
Коней пасли на краю обрыва, спускающегося к озеру. Огромный костер жарко пылал. И масса огненных искр летела вверх; прогорев несколько минут яркими звездами в прозрачной синеве, они гасли. Темные фигуры лежали и сидели вокруг огня. Лица, освещенные ярким пламенем, казались особенно смуглыми, глаза более блестящими.
Кругом тишина. Все спало. Тонули в туманной дали росистые луга и пашни , выделялись серебристыми пятнами извивы Кенозера. Тут и там деревни, леса и рощи – и все закутано в голубую мглу.
Издали порой доносился храп лошадей, ходивших по обрыву, шум зацепляемых ветвей низкого кустарника – все это так явственно в ночной тиши. Разговор меж тем шел оживленный.
- Э, подложить в «огник» (костер) надо будет.- встал внезапно рослый парень. С глуповатым лицом и с чрезвычайно самодовольным видом. Его звали Пешей.
- Степка, неси «ферязи» (можжевельник), чтобы лучше горело – ведь Иваньский огник, - крикнул он мальчику лет 10, лежавшему у костра в длинном синем холщовом армяке. – Эй, Воробей, слышишь? – Воробей, оказалось, было прозвище Степки.
Брошенный в костер можжевельник сильно задымил; горячие искры посыпались с новой силой.
Подошло несколько девушек.
- Коней смотрели? – спросила одна из них.
- Давно уж не смотрели. Пойти бы?
Некоторые встали и пошли смотреть лошадей.
- Давайте катать девушек, - предложил громко Степка и сам побежал к Феклуше. Но девочка удачно вырвалась, толкнула его, и Степка пролетел несколько шагов по обрыву.
- Глянь-кось, глянь-кось, - вдруг испуганно закричал он, - решето золотое катится, клад должно быть; я взаправду видел, укатится оно так под гору.
Несколько человек подошло к обрыву, внимательно вглядываясь в его темную глубину.
- Глуп ты, Степка, так он тебе и дастся.- заметил Пеша.
- Пойти бы посмотреть – авось достали бы,- произнес нерешительно мальчик.
- Пой сам – отыщешь. Одному, небось, идти то надо.
Степка в нерешительности простоял еще некоторое время у обрыва.
Навстречу нам между тем шла баба, ведя за собой лошадь.
- А ваши кони где? – спросила она.
- По обрыву пустили – вона, слышь, холят. Да мало наших нонче – девушки, вишь, не идут.
- Мало…на озеро, чай, поехали.
Баба помолчала с минуту и затем обратилась ко мне.
- Из Питера, чай, будешь?
- Нет, из Москвы.
- Из Питера!...Побывала в Питере, так все про него и думает, - засмеялся кто-то.
- А баско в Питере, порато баско…дома-то какие. Ой, жила и я в Питере, голубушка.
- Всего-то два дня и жила. – насмешливо отозвался Пеша.
- То правда, что не долго – а баско там, ой, баско. Вон, опять туда хочу – наймусь в няньки, в кухарки ли*.
* Нам, вообще, часто случалось замечать в народе стремление уходить в Петербург, где думают найти лучший заработок и лучшую жизнь.
- Наймешься!...- Пеша выступил вперед и нвачал быстро говорить. Махая руками. – Знаю я – всех вас в Питер тянет. Наймешься! Возьмет-то кто тебя? Ты к той работе непривычна, да и не так-то живется там. Как-то с тебя требовать начнут…
- Ой, что расходился-то так? Сам не бывал в Питере и не знаешь ничего. Там житье-то какое: чаю, кофию дают.
- А вон не были мы в Питере, да разумнее судим, потому: разум у нас есть, - с жаром отвечал Пеша.
- Да и как ты там с кофием-то своим проживешь. Все тебе чужие – знать тебя никто не хочет – а тут-то, у себя, что хошь, то и делай. Вон оно что.
Пеша, довольный своею собственной речью, с торжествующим видом отвернулся.
- Эй, ребята, огник-то наш тухнет! – Парни бросились за хворостом. Снова жарко запылало пламя.
- Матрена, Матрена Мамаева! – поднялось вдруг со всех сторон. К костру только что подошла новая девушка.
Она была одета в белый балахон, сверху повязанный кушаком; полиняв-ший платок плотно охватывал голову. На руку была надета большая корзина. Пеша первый подбежал к Матрене и повалили ее на землю. За ним начали и другие. Пошло настоящее веселье. Парни нападали на девушек, девушки друг на друга; упавших на землю катали по росе – иные успевали проговорить необходимые слова: « я тебя по росе катаю, зови меня божаткой* (или крестовым отцом) – другие от смеха ничего не могли произнести.
* Божатка – крестная мать.
Робкая Феклуша притаилась между мной и братом, сознавая безопасность своего положения. Парни смеялись. Девушки с криком оборонялись и увертывались, насколько возможно. Матрена вырвалась первая.
- Куда ты?...Она травы рвать идет… Небось, мать велела. – крикнули ей вслед.
- Я пойду с тобой .- сказала я Матрене.
- Пой, - она подала мне руку и помогла спуститься на тропинку, бежавшую по склону обрыва, прорезывая его поперек. За нами пошли Поля и Феклуша.
Матрене Мамаевой было 18 лет. Круглое румяное лицо ее с толстым носом и большими серыми глазами не отличалось красотой; но на нем было какое-то особенное выражение тихой задумчивости, которая невольно поражала. Семья ее была бедная. Матрена вечно на работе. Большое горе доставляло ей невозможность принарядиться, как следует, наравне с другими подругами; но и это горе она переносила кротко.
Бабушка, мать и тетка Матрены занимались лечением. Они знали заговоры, травы, способ ворожбы и без сомнения часть своего знания передали Матрене. Матрена выросла среди этих верующих в свое знание старух и сама твердо верила в него. И теперь, медленно двигаясь по росистой тропинке, между преграждающими нам путь густыми ольховыми кустами, нагибаясь, чтобы сорвать тот или другой цветок, она, казалось, находилась вся под влиянием таинственности этой ночи.
- Все травы теперь хороши, – говорила она. Голос у нее был мягкий. Жаже слишком тихий, и говорила она медленно.
- До Петрова дня теперь все травы хороши, и ругать их грех. Мамо учила меня – все травы надо теперь брать.
- Вон клопенник – он у нас от клопов идет – сорвите-ка девушки, - указала она на росший невдалеке папоротник Поле и Феклуше, которые все время старались идти впереди, вероятно испытывая неприятное ощущение в арьегарде.
- Клопенник, говорят. цветет в Иваньскую ночь, - заметила я.
- Да, барышня у нас жила – учительница – у нее книжка такая была; она говорила, что цветет. Я не видала. А баско цветет?
- Я тоже не видала.
- Трудно увидеть, должно быть: слова какие-нибудь тут надо знать.
- Ой, цвет-то какой – глянь! – Матрена увидала вдруг лиловую орхидею. – Постой, у него корешок есть такой, чудной он. Должно быть, хорошая трава.
Она с трудом вырыла из земли клубни орхидей. Девочки с удивлением рассматривали белый пальцевидный корешок.
- Видишь какой, это тебе, - подала мне его Матрена, - такой редко попадается. Да и видишь, как трудно доставать-то его. Бери, да вот еще тебе разных трав разных, бери – сегодня под подушку положишь – «богосуженого» во сне увидишь.
Девочки между тем начали рвать ветки ольхи.
- Ладно, девушки, кладите их сюда в корзину. Да рвите побольше – чтоб и на картошку хватило и на венички. Ферязи и березки надо нарвать еще*.
* Из ольхи, березы и можжевельника вяжут так называемые Иваньские венички, которые служат при лечении коров. Ольховые ветки втыкают также в картофель, чтобы он лучше уродился.
- На кряже есть – мы мимо шли давеча, да позабыли нарвать.
- Надо будет пойти на кряж, – тихо заметила Матрена.
Тропинка внезапно затерялась в густой высокой траве небольшого луга. Ночь успела уже побелеть: было пости совсем светло. Вдали виднелись крыши Вершинина. За деревней беловатой полосой тянулось заснувшее озеро.
Совершенно мокрая трава неприятно била по ногам. С озера потянул ветерок. Изгородь, наполовину заросшая ольховыми кустами, заступила нам дорогу. Заскрипели и закачались под нашими ногами жерди изгороди. Задетые нами, мокрые ветки ольхи стряхнули на нас целый дождь светлых капель росы.
Мы очутились у подошвы зеленого холма. Надо взобраться на него, чтобы достать можжевельнику.
- Ищут у вас кладов? – обратилась я к Матрене.
- Ходят искать – только редко теперь стали. Трудно дается.
- У нас вот что было, – начала она. Феклуша и Поля приблизились к ней и приготовились слушать. И любопытство и страх отражались в их взглядах.
- В поле мужики у нас работали. Вдруг видят: баба стоит – с рогами – клад это самый и был. Стоят они и смотрят. А подойти сами не смеют. Так она и рассыпалась тут же на их глазах, пока они глядели. И стала тут груда камней. И до сей поры лежит, говорят…Не умели зачурать, значит, - прибавила после некоторого молчания Матрена.
- Много слов надо знать; вот иная трава без слов ни на что не годна. – вдумчиво проговорила опять Матрена, помолчав еще с минуту.
- Вот чертополох – знаешь трава такая есть. Рвут его в лесу, дальше от дому, чтобы петуна не слыхать было. Тогда и поможет он – дворовой скотинку не будет мучить. А сорви его близко, тут – ни к чему и не пригодится. Знать надо, как и когда такая трава хороша, - кончила она. И голос ее, тихий и медлительный, как-то странно звучал среди молчания этой тихой светлой ночи, медленно проносившейся над залитой ее беловатым светом землей.
Деревня еще спала, когда мы, наконец, вернулись домой. Издали как-то особенно явственно среди ночной тиши слышался топот коней, возвращавшихся из ночного.
***
На следующий день – ясная солнечная погода. Матрена пришла за мной.
- Пойдем гулять в поле; в поле хорошо, - сказала она. За нами тотчас поплелись 2-3 маленькие девочки; пошел и вчерашний мальчик Степка-воробей.
За самой деревней Вершинино круто поднимается берег Кенозера. На хребте этой возвышенности. Доминируя над всей деревней, стоит старинная часовня Св.Николая Чудотворца. Она стоит не в роще, как большинство часовен в Пудожском уезде, но посреди ровного места, занятого вперемешку лунами и пашнями. Глубоко чтится она местными жителями. Земля вокруг недавно только стала обрабатываться: прежде никто на осмеливался брать ее под пахоту.
Это-то место и называется «полем»; здесь происходят гулянки молодежи, подобно тому, как в других деревнях она гуляет преимущественно в часовенных рощах.
Теплый ветер встретил нас в «поле». Волнами склонялась под ним облитая солнцем трава лугов. Серая пахотная земля то взбегала на крутой холмик, то спускалась в полосу ржи или овса, то внезапно расступалась и давала место цветистой, неправильной формы, меже. А кругом даль – широкая даль. Да, хорошо было в «поле».
Светлыми струями капризно и грациозно разлилось Кенозеро в мягких, низменных и зеленых берегах. Тут большой залив; там узкий длинный наволок (мыс). Вот оно пропадает совсем, и вдруг с другой стороны поля покажется снова, светлое, смеющееся. Вот опять забежит за большой зеленый остров и снова блеснет уже в третьей стороне. Вот на горизонте мелькнет едва заметная светлая полоска…и это Кенозеро.
Мы усаживаемся, наконец, на краю небольшого обрыва. Вдали видны деревня Шишкино и священная рощица на мысу, вдающемся в Кенозеро. Степка ложится на землю, подложив под себя скрещенные на груди руки и, побалтывая в воздухе ногами, кусает траву.
- Ты бы нарвал лучше трав, - замечает Матрена, - вон их сколько – и баские какие. Теперь все травы хороши, ребятки, знаете?
Девочки встали и, путаясь ногами в длинных праздничных сарафанах, сшитых на рост, побежали рвать цветы. Матрена брала их и бережно клала себе на колени. Сама она достала из кармана крючок и вязанье.
- У нас поповны так вяжут; мы и научились с Феньшей, - ты видела ее вчера ночью, - проговорила она. – Феньше-то они подарили крючок, а я себе сама сделала – вон как спицу надрезала. А ведь баско? – и она развернула передо мной свое вязанье.
Стали разговаривать об играх. Оказалось, что на Кенозере наряду с кадрилью и лансье сохранились и прежние игры.
- Игр много. Холостые с девушками играют, и ребята маленькие в то же – все одно. Сойдемся сюда, девушки. В поле; придут холостые. Да и ребятки тут же – все и играют. Вон они пущай сыграют – покажут тебе. Сыграйте, ребятки. – обратилась она к детям. – Ну, хот в «оленя», знаете? Ну, кто «оленем» будет?
Но дети конфузились, улыбались и молчали.
- Ну, какие вы – ну, хоть ты, Таня, будь; ну ты, Ганя. И я с вами петь буду.
Но никто из детей не откликался на ее предложение. Девочки крепко прижались друг к другу.
- Я буду оленем. – вдруг громко заявил Степка.
- Ну, так, ладно – а вы, девушки, все боитесь, - с укоризной заметила Матрена. – Ну, становитесь и пойте!
Она начала сама; Девочки запели за ней, сначала несмело, потом все громче и громче:
Дядюшка олень,
Да спусти нас гулять
Не долго, не долго
До сего вечеру;
Поутру встань,
Да коров застань,
На поскотину сгони,
Соловьем засвищи.
***
...День нашего отъезда с Кенозера совпал с праздником Тихвинской Божией матери. Рано утром послышался веселый перезвон маленьких колоколов в часовне Николая Чудотворца над Вершинином и мимо избы наших хозяев потянулся вскоре пестрою цепью крестный ход. Он направлялся из Дьячковского погоста в деревню Шишкино. Против Вершининской часовнина деревенской улице он остановился. Отслужили наскоро молебен и, спеша, двинулась дальше пестрая яркая толпа, увеличившись от присоединившихся в ней вершининских обывателей. Часам к четырем еще не возвращались с образами; зато вернулась часть богомольцев, из тех, кто не остался у своих знакомых соседних деревень. Вершинино огласилось звуками гармоники и громкими песнями.
Девушки на прощание повели меня в «поле».
- Ты слыхала наши песни вчера – мы еще по озеру ехали – пели? - спросила меня подруга Матрены бойкая Феньша, идя рядом со мной.
Накануне вечером мы гуляли по берегу. Вечерняя мгла скрывала от нас едущих в лодке по середине озера, но явственно, несмотря на ветер, колебавший потемневшие волны, доносилась до нас громкая песнь.
- Это мы для вас пели, - робко сказала Матрена. Опустив голову. Мы с Феньшей увидали вас на берегу и стали петь…
Мы пришли в ту часть поля, где в «Иваньскую ночь» был заложен костер.
Большой черный круг виднелся на примятой траве; полуобгоревшая широкая ветвь с покоробившимися листьями лежала тут же. Девушки уселись близ бывшего огника.
- Какую песню тебе спеть: досюльную (старинную) или новую? - спросила Феньша и, кажется, осталась не совсем довольна моим желанием услышать «досюльную». Девушки затянули заунывный мотив.
- Споемте, девушки, споемте, «Смоленское кладбище», - просительным голосом проговорила Матрена после окончания этой песни.
- Давайте, девушки, Смоленское кладбище, - сказало несколько голосов.
Смоленско кладбище красиво
Там соловейки все поют…!»
- запели девушки. Слова, мотив и крикливые ноты сразу унесли меня в подмосковную деревню.
Матрена опустила голову; ее рука рассеяно щипала траву; на глазах блестели слезы
Песня часто вызывает слезы у олончанина.
- Досюльные песни лучше, - проговорила я.
Девушки молчали. – они не были согласны со мной.
- Знаешь, какую песню у нас поют, когда девушку увозят? Слыхала, чай, увозят у нас девушку, коли волей не отдают. – проговорила после некоторого молчания одна из присутствующих.
Действительно, на Кенозере случается еще до сих пор увоз девиц. Парень, за которого родители не хотят отдать своей дочери, соглашается с нею взять ее увозом. Вступают в заговор с подругами девушки, которые знают, когда и как произойдет увоз. Парень обращается к какой-нибудь бабе, просит ее быть так называемой «сватьей», т.е позволить привезти к ней в дом невесту. Наступает назначенный день: жених с товарищами является на бесёду и схватывает невесту. Похищение происходит быстро, так, чтобы никто в деревне не заметил этого и не успел бы предупредить родителей. Случается, что уведомленные родители останавливают во время бегущих – и тогда невеста должна по требованию их вернуться в свой дом. Большей же частью, парень успевает увезти девушку к «сватье», у которой девушка остается до тех пор, пока парень не помирится с родителями ее. В случае окончательного нежелания родителей девушка возвращается к ним. Если же парень сумел умилостивить их, он едет с невестой венчаться и из церкви отправляется к ее родителям «прощаться». Обыкновенно родители встречают дочь с иконой. После увоза девушки с бесёды подоруги ее собираются в круг и поют известную песню. Тогда вся деревня знает, что одна из девушек похищена.
Громко лилась теперь эта песня: девушки пели ее с особенным воодушевлением.
Вдруг резко прервалась она.
- Кого же величать? – спросили некоторые.
- Да Феньшу конечно…
- Перестаньте, девушки; вот вздор выдумали. – нерешительно отказывалась Феньша.
- Нет, Феньшу, Феньшу – Феньшу и Василия…
Феньша отвернулась, стараясь казаться недовольной – но против желания, улыбалась.
- Тише, девушки. пойте, - произнесла Матрена, показывая головой на деревню, виднеющуюсю на том берегу озера, - услышат еще.
И понизив голос, посмеиваясь и лукаво поглядывая на Феньшу, девушки вполголоса кончили песню.
Лошади должны были быть уже готовы – мы возвратились домой.
На возвратном пути снова пели – и опять послышался знакомый избитый мотив «Каз-Булата» и снова та же несчастная «Мальвина», Бог знает как и когда проникшие сюда и с увлечением распеваемые деревенскою молодежью.
***
Примечания:
1. Гл. IV из книги В.Харузиной На Севере (Путевые воспоминания),
М., Тип. Т-ва А. Левенсон и Компания, 1890.
2. Тексты сносок - из книги В.Харузиной.
3. Первоначальный текст - Электронная библиотека Карелии.
4. Деревня Тамецкая Лахта - подозреваем, что это сегодняшняя деревня Тамбич-лахта в Кенозерском национальном парке.