Геннадий РУССКИЙ (псевдоним Г.П.Гунна)

ЕЛЬ

Далеко на Севере, в каргопольских лесах, в лекшмозерских окрестностях, на Челма-горе стоит ель, И ель та не простая... Там снега глубокие, все занесли, все белым сровняли — и озеро, и горку, и поле — чистота морозная, только следочки звериные. Вижу купу древних елей и над ними одну, самую высокую — ветер на просторе сквозит, ссыпает серебро с веток. Пусто кругом и жилья нет. Никто сюда не зайдет, не заедет, снега не пустят, морозы, сивера...

Зимним коротким днем, глухой порой только сказки складывать. День сегодня, и правда, короткий, самый короткий в году— 21 декабря. Но начинаю я не сказку, а быль, хотя и быль чудесную.

...Мы попали сюда совершенно случайно, как говорится. В наших странствиях по северному краю захотелось нам остановиться, пожить подольше в хорошем, вольном месте, а Лекшмозеро для этого подходило. Сюда мы и перелетели самолетиком из славного городка Каргополя.
Озеро и в самом деле оказалось прекрасным: большое, ровной овальной формы, в окаймлении золотистых песков и зеленой стены леса. Дальний берег скрывался голубой дымкой марева, сквозь которую смутно проступал силуэт сельской колокольни. Ярким знойным днем — какие бывают и коротким северным летом и тем дороже — озеро лежало недвижимо, огромным слепящим зеркалом. Вода его была родниковой чистоты, дно твердое, песчаное, с постепенно нарастающей глубиной, и далеко можно забрести, разгоняя проворные окуневые стайки...
От Орлова мы шли береговой тропкой то сырой болотистой чащобой, то сухим, прокаленным солнцем бором — воздух в бору был горячий, густой, смолистый. Множество было ягод — черники, еще не поспевшей брусники, малины, смородины. Грибы росли прямо на тропе. Пусть был не близкий, но не скучный — все время олеворучь сверкало озеро. Тропинка вывела нас из леса, через кустарник провела на пожню и по пожне подвела к мосточку через узенькую речку.

Мы уже знали от местных жителей, что эта речка-протока зовется Челмой, соединяет она большое Лекшмозеро с небольшим озером Монастырским или Челмским, а из Монастырского вытекает Лекшма, впадающая в озеро Лаче. Знали мы также, что в Монастырском озере ловятся огромные черные окуни, а на берегу некогда был монастырь, от которого ничего не осталось.

Речонка была почти ручеек, с прозрачной водой, в которой шустро сновали рыбешки. Текла она в неширокой луговой пойме. За мостком дорога уходила лесом к деревне Труфановской, которую мы приметили по пути, по нашей стороне дорога поднималась отлого в горку на небольшое поле, где стоял зарод — стог, по-северному. Подошли к зароду — и стало видно, что впереди поле замыкается купой старых елей, над которыми возвышается одна, самая большая. Еще немного прошли — блеснуло за елями озеро, то самое Монастырское.

Увидели мы остатки кирпичной монастырской ограды, вровень с землей, груду битого кирпича на месте бывшей церкви, чуть поодаль кресты под елями — здесь было деревенское кладбище, как обычно на Севере, в удалении от жилья. Кресты были старые, были и новые, на иных были указаны имена, но большинство было безымянных. На одной могилке стояла заткнутая недопитая бутылка коньяка. Стволы двух старых елей с обрубленными нижними сучьями были обвиты белыми бабьими рубахами и пестрыми домоткаными юбками — языческие бабы-деревья. Среди могил под елями и соснами росли кусты малины и грибы-маслята.
Монастырский холм круто обрывался к озеру, к устью речки. Берег внизу был топкий, болотистый, заросший тростником. В речке плавал непугливый утиный выводок. Само озеро имело вытянутую продолговатую форму, длиной километра два, шириной в пол­километра. Обычное лесное озеро с темной застывшей водой, в его дальнем конце скользила лодка.
Самая высокая ель стояла особняком на зеленой лужайке. Лужайка была чисто выкошена и на ней поставлен небольшой зарод. Невдалеке, вдоль кучи замшелых камней от фундамента какого-то небольшого строения, двумя рядами росли ели-подростки. Огромная ель стояла не на высшей точке холма, а так, как ставили на Севере шатровые церкви — чуточку на спаде и наиболее выигрышно для обзора,— но и так она много превосходила другие, тоже высокие и могучие деревья.
Мы расположились в палатках за чертой бывшей ограды, под горкой. С одной стороны у нас речка в болотистых берегах, сзади монастырская горка с великаншей-елью, а справа озеро. Вдоль речной долины меж двух озер постоянно тянул ветерок и сгонял комара-мошку. Лучшего места было не найти. И началась для нас привольная жизнь...

Высокое, выдающееся это место — Челма-гора — издали видное. С озера ли смотришь, с поля, с луговой низины отовсюду заметное, привлекающее. И всякий раз у тебя перед глазами главная, обособленная ель. Любуешься ею — не налюбуешься. Кладбище с могилками от нас в стороне, мы раз сходили и больше место не тревожим, а ель все время рядом, откуда ни идешь — вот она, стоит темно-зеленым шатром, издали ее заметишь и всегда мимо проходишь. Так привязались мы к ели, как к своему дому,— она его обозначила.
Сначала, когда тянуло побродить по окрестностям, на озере с удочкой посидеть, не так на нее обращал внимание, но потом, когда все окрестное осмотрел, понимаешь, что ель здесь главное чудо, а припоминая другие виденные тобой замечательные деревья в лесах и парках, понимаешь, что ничего подобного еще не видано. Ни по высоте, ни по красоте.

Если рубить шатер церкви — совершенней формы не найти. Ель стоит, не разлапясь, ровным конусом, обрисованным плавной, мягкой линией. Вершина ее осыпана шишками и где-то там, в гущине, живет белка. Маковка ели раздвоена и отдаленно напоминает главку шатра, а осыпь шишек — чешуйчатый лемех. Архитектура, конечно, не есть подражание природе, но в деревянном зодчестве связь с природой ощутима. Форма деревянного шатра — ель. Это постигаешь наглядно, плывя по северной реке, или двигаясь по северной дороге, когда увидишь издали гигантскую ель над зубчатым частоколом леса, на самом деле шатер сельской церкви. Здесь же, на Челма-горе, наоборот, казалось на удалении, что старые деревья погоста: ели, сосны, березы, слившиеся в одну живописную массу,— строения, хоромы, а над ними шатер — произведение искусства.
Но это произведение природы, чудо природы, прекрасные природные формы. Вполне понятно языческое почитание таких необыкновенных деревьев, признание в них живой души. Когда лежишь возле такого дерева, смотришь на текучие над ним облака, слушаешь шорох ветерка в хвое, думаешь о прошедших годах, о прошедших веках, выстоянных исполином, и правда, хочется верить, что есть у него душа, мудрая и добрая.

Чудесная эта ель! Под свод ее можно войти в рост (кто-то, укрываясь от непогоды, раскладывал там костерок), под ним не страшен любой дождь. Ель — прибежище и зверушкам, и птицам, и, человеку. Ствол ее серый, чешуйчатый, с янтарными натеками смолы, толщиной в два обхвата. Комель под нависшими ветвями-крылами, с могучим корневищем походит на огромное шестилапое чудище, но чудище доброе, а, вернее, равнодушное ко всему, и люди, что тут под ним проходят, ему безразличны, а ветер шумит в хвое...
Всегда так, когда видишь нечто древнее, величавое: горы, деревья, здания — невольно наделяешь их душой, памятью, будто они должны быть свидетелями, хранителями былого. А какое-то былое хранит это место — монастырь здесь был, вернее, монастырек, пустынька, каких много когда-то было рассеяно по всему Северу. Поле у них было небольшое, луга по речке, рыбная ловля на озере. Люди жили простые, работящие, из крестьян. Выжигали окрестный лес под пашню, а вот эту ель, тогда елочку, пощадили, оставили. А, может, какой старец выходил ту пушистую молоденькую елочку и выросла могучая ель и берегли ее, как особую примечательность.

Но память о здешнем месте забылась, а то, что напоминало, уничтожено. Наверное, и ель не пощадили бы и другие деревья, если бы не мертвые. Мертвые спасли это место от живых. Бывший монастырь, уединенное место, стал погостом простых мирян. При нас заходили старушки к «своим», «своих проведать». Лукошки у них с малиной — по пути ягоду собирают. Мало что про монастырь помнят. Рассказывают, что напротив, на том краю, за болотом, была деревня в один дом — Пела, и там тоже в лесу кладбище. «Помирать,— говорят,— пора, а чего так жить?» Одни старые остались в деревне. Летом еще приезжают — отпускники, дети, внуки. Заходили на погост и отпускники. Посидят возле могилок с бутылочкой, а до конца не допивают — «дедке оставить».

Пожили мы на озере вволю и ушли, все оглядываясь напоследок на чудесную ель и горку, пока они не скрылись.

С Лекшмозера попали мы в Лядины. Край здесь начинается иной. За речкой Лекшмой до самой Онеги воды не увидишь — ни ручейка, ни озерка. И называются здешние места — «сушь». Хоть и считалась плодородной каргопольская серая землица и хорошо хлеб родила, а все без воды, красы природы, жизнь скучна. Такая уж их доля. По местной легенде, некогда обидели здешние жители святого Макария Желтоводского и Унженского, будто бы проходившего этими местами, и он предрек: «Жить будете ни серо, ни бело». Хотя и стоит в лядинской Покровской церкви образ преподобного Макария, да не поправишь. Легенду эту узнал я позже, а тогда в той же просторной лядинской церкви, двух-храмовой, шатровой, в ряду местночтимых угодников — единственном сохранившемся от всего убранства, увидел я другой образ, по времени поздний и по письму заурядный, но на меня повеяло счастьем, сердце встрепенулось, словно обрел я редкую находку, и то, что смутно вызревало в душе, внезапно озарилось, и стало, наконец, ясно, что все виденное было не случайно и не мимолетно. На иконе был изображен святой преподобный Кирилл Челмогорский.

Да, все было взаимосвязано и все имело смысл — озеро, горка, ель. Необъяснимое, но благодатное настроение, разлитое в челмогорских окрестностях, ощущение душевной радости, никогда не покидавшее, и величественная ель, осенявшая необычное место — все было не зря, и теперь утвердилось именем первожителя, святым именем.
Но где было узнать о старце Кирилле и его пустыньке? Принадлежит он к числу местночтимых святых, замыкалась молва о нем лекшмозерским окружьем, а ныне кто о нем знает? Но осталась ель, и ель эта не давала мне забыть ни бывшую пустыньку, ни ее основателя.
Забывать — не забывал, но, чтобы всерьез приняться за розыски о малоизвестном подвижнике, да еще в наше время, для этого нужен был новый счастливый случай.

Втайне я ждал этот случай, и он пришел ко мне. Мне попалась «Памятная книжка Олонецкой губернии за 1868-69 гг.». Перелистывая ее, я натолкнулся на статью Е. В. Барсова «Преподобные онежские пустынники» — и снова, как тогда в лядинском Покровском храме, сердце встрепенулось: «Преподобный Кирилл Челмогорский» — стояли слова.
Автор статьи сообщал, что пустынь, виденная нами, не только необычная, но и одна из древнейших на Севере, а сам Кирилл — один из древнейших пустынножителей...
Я отложил книгу и перевел дух. Сейчас я узнаю о том загадочном древнерусском человеке, в чью память стоит та чудесная ель... Я начал читать и первые же строки радостью отдавались в душе.

Вот как звучало в изложении житие Кирилла, отчасти расцвеченное и моим воображением. Кирилл был старцем, крепким телом и духом, с «велией главой», с длинной бородой и русыми волосами, с лицом бледным и челом высоким, с глазами выразительными и взором, дышавшим кротостью. Сомневаться в его духовной и телесной крепости не приходится: согласно житию, он прожил 82 года, из них 52 в пустыни. Житие называет датой его рождения 1286 год. Был он уроженцем новгородской земли. Двадцати одного года от роду принял монашество в Новгороде, в обители Антония Римлянина, где пробыл шесть лет. Затем три года странствовал по другим монастырям, пока не пришел в здешние места.

От начала XIV века до нас не дошло летописных упоминаний о граде Каргополе и каргопольской земле. Однако какое-то поселение на истоке Онеги существовало, и пустынник мог пройти оттуда через чудские жилища — так называемые «печища» (память о них сохранилась в названии села Печникова на пути к Лекшмозеру), мог и иными путями новгородцев в заволочские земли. Подробностей житие не сообщает, утверждая лишь, что в возрасте тридцати лет, т. е. в 1316 году, преподобный достиг назначенного ему Богом места.
Как первоначально было на Челма-горе, трудно представить, но, думается, похоже. И лес, и озеро, и речка были такими же, разве что берега озера были менее заболочены и речка была полноводнее. Лес покрывал всю горку и также стояли над кручей красивые вековые деревья. Не топтаный ничьей ногой зеленый подстил мха был сплошь усеян черникой и брусникой. Место было сухое и удобное. Под горой небесным оком сияло озеро. «Бяше место горы тоя не велико зело, но всяким ягодичием и древнем исполнено и вельми бе гора сия красива и никому же от человек прежде на ней пребывающу, и возрадовался преподобный Кирилл духом и возлюбил е зело». Радость Кирилла была великим ликованием. Он дошел до места, уготованного ему Богом. Он пал на колени, возблагодарил Господа и сказал: «Се жилище мое и покой в век века, зде вселюся, якоже Господь изволи и возлюби душа моя».

Те же слова — слова Псалмопевца — произносили все великие пустынники, просиявшие по лицу Русской земли, громкая слава которых превзошла тихую Кириллову: и Сергий Радонежский, и Кирилл Белозерский,— но их первоначальным пустыням суждено было великое шествие в истории, пустынька же челмогорская пребывает ныне почти в первозданном облике. И в этом тоже, наверное, есть свой смысл.

Первую зиму преподобный прожил в пещере, вырытой им в восточном склоне горы. Свидетельство его необычайной крепости. Как смог он выдержать суровую зиму в занесенной снегом норе, без тепла и почти без пиши — край ведь был безлюдный и где было добыть пропитание?— современному человеку трудно представить. Но Кирилл был древнерусским человеком, а Древняя Русь знала богатырей духа. (Вспомним Александра Свирского, который, прежде чем отойти на Свирь, шесть лет подвизался на Святом острове Валаамского архипелага в ископанной им пещере). Зато весной, в сиянии солнца под светлым небом, шумящим крыльями пролетных стай, в гомоне птиц, в веселом рокоте талых вод нам легче постичь древнего человека и его отзывчивую душу. Тут вся ликующая природа была с ним и вся славила Творца. Река кипела потоками нерестящейся рыбы, по озеру плавали белые лебедушки и черные утицы, по берегам топтались и гомонили гуси и журавли.
Весной преподобный срубил часовенку и келейку — невеликую избушечку. Топором он, как всякий новгородец, владел умело и, конечно, принес с собой среди скудного своего имущества.
Текла его уединенная жизнь. Хотя дотоле Челма-гора была пустынна и окрестности малонаселенны, местопребывание Кирилла каким-то образом проведал его брат, преподобный Корнилий, который и навестил его здесь после трех лет уединенной жизни, но пробыл с ним недолго и отошел на Обнору-реку в Костромские леса.

Житие повествует, что Кирилл обрабатывал землю деревянной «котыгой», нашел он где-то и зерно для посева. А также занимался он «поучением книжным». Относится это к жителям Лекшмозерья. Населяла эти места чудь, называемая «белоглазой», «погаными сыроядцами», (Житие Лазаря Муромского, онежского подвижника XIV века, сообщает даже о «страшливых сыроядцах», которые хотели преподобного «в ядь себе сотворити», т. е. съесть). Их крестил Кирилл, приводил к вере Христовой.
Злые люди и злые духи старались выжить святого. Так, однажды «дикие люди», очевидно, некрещеные сыроядцы, явились на гору и начали сечь лес и устроять нивы, Преподобный умолял их оставить ему горку с росшими на ней деревьями, но злые люди не вняли его мольбе и зажгли лес, дабы палом очистить ниву. Огонь пошел на Челма-гору и приблизился к келье. Преподобный встал на молитву — и пламя погасло.
Бесы, непременные враги всех пустынножителей, угрожали ему: «О, калугере, отъиди от места сего!» Святой не поддался на угрозы. Тогда бесы обвили келью веревками и грозились ввергнуть ее в озеро, но Кирилл победил и их силой молитвы.
Приходили и разбойники, названные почему-то «чудью белоглазой» {чудь отличалась своей робостью и невоинственностью), требовали выдать им сокровище. Старец указал в угол: «Вот мое сокровище!» Разбойники кинулись туда — там стояла чудотворная икона Божьей Матери. Сияние Ее Лика было столь нестерпимо, что разбойники были поражены ужасом, пали на землю и просили прощения. Авва отпустил их с миром.

Преподобный прожил на горе, как упоминалось, 52 года. За этот срок его узнали все в округе и, как прежде гнали, так теперь почитали. «Пройде слава о нем в окрестные веси»,— говорит житие. Лекшмозерские рыбаки приносили ему часть улова. Но когда с даром пришел рыбак, «имея нечисто тело свое от блудные страсти», Кирилл рыбы от него не принял и затворился в келье. У другого же ловца принял с благодарением. Незадолго до кончины Кирилла навестил игумен Каргопольcкого монастыря Иосиф. Преподобный исповедовался, приобщился животворящих тайн, угадывая близкую кончину, и просил вскоре придти снова.
Согласно житию, Кирилл Челмогорский преставился 8 декабря 1368 года. Пришедшие вскоре игумен с братией нашли его почившим и предали тело земле в часовне, им самим построенной. Житие это, даже в изложении, обладало редкой поэтичностью, сюда же добавлялось впечатление от увиденных прекрасных мест, и все это вместе готово было обрести рамки некоего художественного целого.

Но вот ель — «Кириллова ель», как стал называть я ее, она-то и препятствовала этому впечатлению принять законченную форму. Хотелось верить, что ель была при Кирилле,— такое необычное дерево не могло не быть связанным с чем-то необычным. Но факты, вроде бы, были против. Так, при пале, устроенном «дикими людьми» на горе, уцелело лишь одно дерево, а именно — сосна. Но, быть может, составитель жития ошибся в породе дерева? Но даже если и ошибся, другое обстоятельство мешало признать ель «Кирилловой»: с дней основания пустыни — согласно житию — прошло шесть с половиной веков. Подумать только — шесть с половиной! Еще и Куликовской битвы не было и Русь была изначальная... Нет, не живут так долго ели, дубы, те еще могут. Но ведь возраст деревьев выводится по среднестатистическим данным и всегда есть исключения? Так пытался я связать ускользающие концы своих предположений и не удавалось. Однако самые серьезные возражения пришли не со стороны ели...

Как ни печально нарушать лирический склад нашего рассказа и поэтическое очарование легенды, приходится сказать правду: житие Кирилла Челмогорского не оригинально. Читая «Житие Нила Столбенского, нового чудотворца» (Пролог, декабря 7), мы найдем почти дословные повторения ряда эпизодов. Придя на остров Столбной, Нил, тоже новгородский уроже­нец, ископал себе пещеру, где прожил зиму. Потом поставил келию и часовню. Дьявол делал пакости преподобному: сотворил так, что помнилось, будто на келию наложены узы, дабы опровергнуть ее в озеро. Святой молитвой все сия разогнав. «Неистовнии жители» хотели согнать святого с острова и посему посекли лес и зажгли, помышляя, что палом сожжет и келию. Нил встал на молитву и пламя, не дойдя горы, угасло. Напали разбойники и требовали выдать сокровище. Святой сказал: идите и возьмите в келий в углу. Те вошли и ослепли от сияния иконы. Святой их исцелил. Богобоязненные рыболовы питали его рыбой. Но, когда пришел рыболов, пребывавший в плотской нечистоте, святой у него рыбы не взял, у другого же рыболова принял.
Когда пришло время, преподобный Нил причастился святых тайн, встал на молитву, восклонился пазухами на обычные крюки свои и тако преставился месяца декабря 7 дня 1555 года.
Обращает внимание и близость дат кончины: у Кирилла — 8 декабря. Следовательно, одно житие находится в зависимости от другого, лишь дата памяти перенесена на соседний день.

Подобный случай не единичен. Известно немало переложений житий более известных святых в жития менее известных местночтимых подвижников. Более того, так зачастую и делалось, ибо житие не писалось как литературное произведение, а «составлялось» по признанным образцам, «по подобию», имело разработанную каноническую схему, как и икона. Например, в бумагах П. А. Флоренского есть «Записка о радзивилловской ели», посаженной в девятом веке! См.: Свящ. Павел Флоренский. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. М"., 1992, с. 285 (Примечание 1994 г.).
Очевидно, Нил Столбенский является более известным святым: резные фигурки с его изображением распространялись по всей Руси. Однако Кирилл, если полагаться на датировку его жития, жил двумя столетиями раньше. История Кирилла, так поэтично звучавшая в изложении жития, оказалась затуманенной и сомнительной. Казалось бы, разрешить затруднение должны были бы соответствующие справочные издания. Однако и здесь дело обстояло неутешительно. В капитальном труде проф. Е. Голубинского «История канонизации святых русской Церкви» (М., 1903} о Кирилле Челмогорском вовсе нет упоминаний. В почтенном труде архимандрита Леонида (Кавелина) «Святая Русь» (СПб., 1891) о Кирилле Челмогорском сообщается: «Житие написано в XV веке, а распространено в XVII веке Священником Иоанном <известно> в списках XVIII века. Служба тоже». Неизвестно, откуда архим. Леонид взял сведения о составлении жития в XV веке. Неизвестно также, что подразумевается под распространением в XVII веке. Если житие Кирилла составлено в XV веке, то житие Нила может быть списано с него, если же составлено в XVII веке, то картина обратная. Наконец, если житие Кирилла составлено и распространено в XVII веке священником Иоанном, то о достоверности еще труднее говорить. Иоанна от времени преп. Кирилла — если тот действительно жил в XIV веке — отделяло столько же, сколько нас от времени священника Иоанна — триста лет, и творить он мог лишь по своему благочестивому воображению, используя местные предания, применяясь к другим житийным образцам.
Как будто бы история разрушала легенду. Оставалось ждать, когда в руки попадут новые сведения и с ними возможное решение. Зачем нужно было мне это? Никакой заранее цели я себе не ставил, ни на какое исследование не претендовал, но образ ели на Челма-горе постоянно вставал передо мной и словно бы ей я был чем-то обязан...

И вот передо мной не изложение, а сам текст жития Кирилла Челмогорского. Житие в его первоначальном виде, составленное упомянутым священником Иоанном, не сохранилось. Текст, опубликованный каргопольским краеведом К. Докучаевым-Басковым («Христианское чтение». 1889. № 3-4), озаглавлен: «Житие и чудеса, приполнена историческим известием по отысканным некоторым памятникам и дошедшим устным преданиям, священником Федором Гурьевым той же пустыни 1844 г. месяца майя».
Редакция о. Федора Гурьева содержит ряд несообразностей, отмеченных К. Докучаевым-Басковым в предисловии к публикации. Доводы краеведа таковы: если Корнилий Комельский действительно был братом Кирилла Челмогорского, то основание Челмогорской пустыни следует перенести с начала XIV века почти на два столетия позже. Даты жизни преп. Корнилия 1455—1537, известно, что у него были братья (правда, в его житии брат по имени Кирилл не назван и вообще ничего о братьях-монахах не сообщается). Судя по фактам жития Корнилия, он мог бы придти к Кириллу в 1497 году. Кирилл же поселился на Челма-горе тремя годами раньше, следовательно, дата основания обители — 1494 год. Прожил Кирилл на горе 52 года, следовательно, умер около 1546 года. Таким образом, предположительные даты жизни Кирилла Челмогорского: 1464—1546.
Сомнительно, продолжает краевед, и существование в XIV веке Спасова Каргопольского монастыря, из которого накануне кончины преподобного прибыл к нему игумен с братией. Новгородский архиепископ Макарий называл каргопольскую Спасову Строкину пустынь в 1537 году «новою». Игумена же по имени Иосиф в монастырских документах не обнаружено.
К доводам каргопольского краеведа можно присоединить и другие. Он некритично соглашается с тем, что Кирилл Челмогорский был родным братом Корнилия Комельского и на этом основании дает новую датировку жития преп. Кирилла. Но был ли Кирилл родным братом Корнилия? Житие Корнилия Комельского написано лично знавшим его учеником, В.О.Ключевский считал это житие по исторической достоверности одним из наиболее ценных. Житие сообщает, что преп. Корнилий происходил из города Ростова, принадлежал к знатному роду бояр Крюковых, весьма близкому к великим князьям московским. Кирилл же назван уроженцем Новгорода, а родители его неизвестны. Но если Кирилл не был родным братом Корнилия, то это еще не доказывает, что они не встречались. Они могли быть духовными братьями. Правда, слово «брат» в применении к иноку на Руси встречается редко (не было обязательной приставкой к монашескому имени, как итальянское «фра»), чаще «братия», но не исключалось вовсе. (В словаре Срезневского нет примеров на «брат» в отношении монашествующего, есть в применении к монашеской «братии», но есть понятие «духовный брат»: «Духовный брат есть, иже на Святом Евангелии братство творят»). Если пустынника Кирилла навестил брат Корнилий, то это могло означать, что прежде оба они принадлежали к братии одного монастыря, либо где-то встретились и подружились. Корнилий был пострижеником Кириллова Белозерского монастыря. Кирилл же, если действительно был пострижеником Антониева Новгородского монастыря, согласно житию, три года странствовал по иным обителям, прежде чем пришел на Челма-гору.
Если события происходили в XV веке, вряд ли он мог миновать Белозерский монастырь, это гнездо монастырской колонизации Русского Севера, В свою очередь, странствовал по монастырям и преп. Корнилий, что было обычно для XV века, «золотого века русской святости» (Г. Федотов), побывал он и в Новгороде. Правда, в этом случае он вряд ли смог бы навестить Кирилла в его пустыни, поскольку, согласно житию, из Новгорода через тверские монастыри отошел в Комельский лес.
До сих пор, выдвигая свои предположения, мы стремились придерживаться твердой почвы фактов. На самом деле, почва эта слишком зыбкая. Соображения каргопольского краеведа, как и наши добавления, легко перечеркнуть заявлением о том, что никакой встречи Кирилла с Корнилием вообще не происходило. То, что в основу жития Кирилла Челмогорского положено житие Нила Столбенского, нами выше показано, и уже одно это подрывает его достоверность. Другим источником для составителя жития было, очевидно, житие олонецкого подвижника, упомянутого выше, преп. Александра Свирского. Подтверждается это тем, что кондак преп. Кириллу Челмогорскому целиком взят из службы преп. Александру. Житие Александра Свирского (во многом составленное по образцу жития Сергия Радонежского, которое рассказывает, между прочим, о приходе к Сергию в пустынь брата Стефана, не пожелавшего остаться с ним, видя «житие скорбно, житие жестоко»), в частности, содержит эпизод «о приходе брата его Иоанна к нему в пустыню», а также сообщает, что Александр пребывал в духовной дружбе с преп. Корнилием Комельским. Не соединение ли двух этих эпизодов обнаруживается в житии Кирилла Челмогорского, в рассказе о посещении его «братом Корнилием»?

Когда у нас нет твердых фактов, на помощь приходит историческая интуиция, то, что называют «чувством времени». Ведомым этим чувством представляется более вероятным отнести подвижнические труды Кирилла ко второй половине XV века (предполагая, что скончался он в самом начале XVI века) тогда основание Кирилловой пустыни логично вписывается в общую картину монастырской колонизации. Знакомясь с историей нашей «северной Фиваиды» (А. Муравьев), мы видим, что движение это совершалось не спорадически, а последовательно. До XV века мы знаем (да и то с разноречицей в датах, помимо тоже спорной даты начала Валаамского монастыря) лишь двух основателей монастырей в северных землях — Корнилия Палеостровского и Лазаря Муромского (основание Палеостровского монастыря в XII веке легендарно, преп. Корнилий Палеостровский жил, вероятно, в конце XIV — начале XV вв., Лазарь Муромский скончался, как принимают, в 1391 г.). Но не из Новгорода, владыки северных земель, началась монастырская колонизация Севера, хотя велико его участие в этом движении. И не из основанного во времена Дмитрия Донского Спасо-Каменного монастыря на Кубенском озере, хотя и немало вышло из него подвижников вологодской земли. Гнездом ее стал в XV веке Белозерский монастырь, проводник московского влияния на Севере. Обитель Кирилла, содруга Сергия Радонежского, продолжила в дальних землях Сергиево дело созидания новых обителей. Из ее стен вышел преп. Савватий, первопоселенец Соловецкий, преп. Александр Ошевенский, основатель монастыря в каргопольской земле, преп. Нил Сорский, после странствия на Афон вернувшийся в Белозерские пределы и основавший здесь пустынь, многократно упомянутый нами преп. Корнилий Комельский и другие многие иноки, все далее распространявшие по Северу строительство монастырское — всех их мы не знаем — «имена же их, Ты, Господи, веси!»

К общей картине Севера XV века — века деятельного и событийного — добавим некоторые штрихи. В XIV веке каргопольский край еще лежит для нас белым пятном. Правда, есть смутные сведения об удельном князе Глебе Каргопольском, упомянутом в Никоновской летописи и в «Сказании о Мамаевом побоище», но они оспариваются рядом историков. Лишь к середине XV века относятся первые летописные упоминания о граде Каргополе. В 1447 году сюда бежит, спасаясь от гнева московского князя Василия Темного, преступный Дмитрий Шемяка, захватив заложницей мать великого князя Софью Витовтовну, а заодно московскую казну. Прежнее незначительное поселение на Онеге к этому времени становится важным торговым центром; здесь скрещиваются пути из новгородских и вологодских земель в Поморье, Подвинье и Заволочье. Сюда стекаются разные люди, под городом возникают две пустыни — Спасова Строкина «на мху» и Успенская (с 1649 г.— девичья). В это расцветное для Каргополя время, в середине пятнадцатого века и позже, возникают и другие, более удаленные пустыни в каргопольской земле: Александра Ошевенского, Пахомия Кенорецкого. Примерно в это же время возникает и Челмогорская пустынь.
А сам Кирилл Челмогорский?

Удивительно, но весь обрушившийся ворох исторической критики не коснулся его созидательного подвига. И понятно, почему так. Жизнь пустынников, устроивших удаленные обители, была мн­гим схожа и предания народные о них схожи: так же поначалу пустынники ютились в пещерах, как Кирилл Челмогорский, как Александр Свирский, как Нил Столбенский, как Кирилл Белозерский, так же поначалу местные жители относились к ним недоверчиво и пытались согнать. Одинаковы были труды и одинаковы скорби. Жизнь была схожа, предания схожи, и не представля­лось зазорным придать угоднику черты жития другого подвижника, как и черты другого иконописного лика. Поэзию легенды это, быть может, разрушает, но величия подвига северорусского пустынника не умаляет.
Кирилл был, Кирилл создал свою обитель, но за давностью лет мы утратили первоначальный облик созидателя, как и всякую надежду на историческую достоверность, и принимаем его житийный лик таким, каким донесло его до нас предание — так было или не так, святой подвиг был совершен.
А ель? Сама ель ничего не может поведать, но ее вековое стояние говорит нам многое. История подтверждает ее право на бытие, сдвинув события на полтора-два века. Ель могла стоять во времена Кирилла. Подивимся и этому: критика, столь безжалостно разрушившая очарование легенды, оказалась во славу и утверждение природного чуда Челма-горы.

Что же было на Челма-горе после Кирилла, чему была молчаливой свидетельницей древняя ель? Далее начинается история Челмогорской, или Челмозерской, или Челмской, или Челмогорской, или Чермозерской пустыни. Разнообразие названий объясняется тем, что они происходят от двух близких по звучанию слов: «челма» означает по-саамски пролив, в частности, речку-протоку между двумя озерами, а «черма» или «чорма» по-древнерусски означало возвышенное красивое место (вообще, «чермный» — в значении «красный», «красивый», например, Чермная гора, на которой встал Красногорский Пинежский монастырь). Столь же разно именовалась пустынь на протяжении веков. Сначала, по Богоявленскому храму называлась Богоявленской, после пожара был возведен храм Успения, но пустынь называлась Казанской — так было в семнадцатом веке, позже, по названию нового храма стала Покровской.
Житие Кириллово повествует о последующих по Кирилле событиях со значительными пропусками во времени до 1674 года, которым датировано последнее из посмертных чудес. Легенда и история здесь столь тесно сплетаются, что восстановить стройную картину невозможно, однако дальние века проходят перед нами не безгласно. Составитель жития вложил в уста преподобного такое предсмертное пророчество на будущие времена о судьбе своей пустыни:
«Место сие будет в пребывании иноком и, помале собравшееся, начнет место сие обновляться, овогда пожаром, овогда же нашествием иноплеменных, за несогласие и неповиновение друг ко другу, будут посечены яко класы, безвременно, и инии приходящие монахи начнут владети и разоряти пустынное сие место. Но общий наш Владыка Христос Бог не оставит им в посмеяние разорятися месту сему святому. Такожде и поселяне, окрест живущие, по навождению вражию, начнут изгонять живущих зде и обиды им творити. Но аз не оставлю места сего и по моем отшествиии — аще Бог восхощет». Схожие пророчества найдем мы и в житиях некоторых других северорусских подвижников, например, Александра Ошевенского, но, пожалуй, Кириллово исполнилось во всей полноте...
Через несколько лет по преставлении преподобного, согласно Житию, пришел от Новеграда монах Серапион, потом другой монах. Они устроили гробницу над могилой Кирилла. «Но понеже место то бяше пусто и утешения не имуще, того ради поживше три лета в пустыни той и отъидоша, амо же восхотеша». После них приходили другие иноки и «простого чина пустыннолюбцы» и жили на горе, пока иеромонах Арсений не собрал общину из 24 иноков. Монахи «сотвориша нивы около пустыни на сеяние овощия и хлеба».
Между тем, молва о преподобном разнеслась далеко: «пронесся слава о нем даже до самого царствующего града Москвы и до самого Великого Князя» {обычная фраза многих житий).

«И Божию помощиго и молитвами преподобного возвигнута церковь во имя Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, чудного Его Богоявления, да в пределе святые великомученицы Екатерины в лето 6927 (1419) года». «И оттоле собрашася братия в обитель преподобного не малое число, до осьмидесяти, и начата созидати на пребывание келий и составиша общежительство. И оттоле начат зватися обитель преподобного Кирилла Челмогорского».
Вскоре, по поставлении второй, Успенской церкви, братия «призваша на Челму гору, во обитель преподобного, изографа, мужа искусна в художестве своем, рождением великого Нова града, ему же имя Иоанн, и повелеша ему написати образ преподобного отца Кирилла». Далее следует чудо об исцелении очей старца инока Антония, который в юности своей неоднократно лицезрел преподобного. Старец подтвердил, что святой изображен «воистину по подобию».
Приведенные сведения снова повергают нас в сомнение. Странным образом изографа XV века зовут также, как составителя жития и создателя иконного образа Кирилла — «иерея-изографа» XVII века Иоанна, о котором речь впереди. Настораживает, что в чудесных событиях XV века и XVII века повторяются одни и те же монашеские имена. Странно и то, что за «чудом о исцелении очей старца инока Антония» сразу же следует «чудо о явлении преп. Кирилла иеромонаху Герману», датированное 1623 годом, как будто не было двухсотлетнего перерыва. Невероятным представляется также, что монастырское общежительство, устроенное иеромонахом Арсением, с двадцати четырех человек почти мгновенно увеличилось до восьмидесяти, тем более для удаленного монастыря в XV веке. Очевидно, путаница эта внесена последним редактором жития, упомянутым о.Федором Гурьевым. Сомнения наши окончательно утвердятся, когда мы заглянем в «Списки иерархов и настоятелей монастырских Российской церкви» Павла Строева (СПб., 1877) и увидим в списке настоятелей Челмогорской пустыни следом за «св. Кирилл, основатель...» (даты его жизни историк не дает)— «Ефрем (игум.) 1544». Таким образом, имя монастырского начальника Арсения, названное в житии,— легендарное, документально не подтвержденное, однако, не отвергая огульно предания, мы можем принять его, перенеся время действия на сто лет вперед.
Обычно при созидании многих северных обителей строительство (как звание) предшествовало игуменству, так и в Челмогорском монастыре до первого игумена Ефрема во главе братии мог стоять строитель (их могло быть, в преемственности, и несколько). Историческое же бытие свое пустынь начинает во времена Ивана Грозного. Некоторые сведения подтверждают, что в середине шестнадцатого века монастырь был известен московскому правительству. Так, незадолго перед опричниной, в 1563 г., в Каргопольский Челмский монастырь был сослан князь Дмитрий Курлятев с женой и дочерьми.

См. В. М, Белозерский. Каргополь. Ист. очерк.— «Памятная книжка Олонецкой губернии 1858 гола», СПб., 1858. Есть также сведения, что в Челмогорский монастырь была сослана одна из жен Ивана Грозного (согласно Е. В. Барсову). Все эти сведения весьма расплывчаты и нуждаются а дополнительной проверке.

Знакомясь с историей северных монастырей, начиная с XV века, мы заметим пристальную опеку их со стороны Москвы: великие князья и цари охотно признавали их и оказывали порой щедрую поддержку. Так было с Кирилло-Белозерским, так было с Соловецким после перехода власти над Севером от Новгорода к Москве, так было с Сийским и с менее известным Кожеозерским. При случае те же монастыри использовались как места ссылки неугодных лиц... Так было и с Челмогорским монастырем. С большой долей вероятия можно сказать, что во второй половине XVI столетия монастырь благоденствовал, пользуясь покровительством московских царей, находясь вблизи богатого торгового города. Весьма вероятно, в это время в монастыре было две церкви и братии до восьмидесяти человек. Казалось бы, монастырю педстоит славное будущее, какого достиг его знаменитый Сийский собрат... Но расцвет монастыря, если таковой был, внезапно прервали события Смутного времени.

Лихолетье принесло обители разорение и способствовало последующему ее угасанию. Косвенное свидетельство тому содержится в пророчестве Кирилла, вложенном в его уста автором семнадца­того века: «начнет обновлятися... овогда же нашествием иноплеменных... будут посечены яко класы (т. е. колосья)». Очевидно, здесь мы встречаем отзвуки событий 1612-1613 гг., когда «литовские люди» и «русские воры», которые были «пуще и грубее литвы и немец», осаждали Каргополь, гулял по каргопольским зе­лям атаман Миша Баловень. Незащищенный монастырь представлял легкую добычу...
Разорение лихолетья объясняет, почему не осталось никаких исторических документов и составителю жития Кирилла пришлось создавать его «по подобию» иных житий с прибавлением довольно скудных местных преданий. Дело это по внутреннему влечению взял на себя священник лядинской Покровской церкви Иоанн.

В наше повествование входит новый, вполне реальный герой. Он тоже пришел к нам со страниц жития — оно донесло его голос. Это скромный, застенчивый, даже робкий человек, простой, добрый сельский попик. Он по-русски талантлив и может взяться за любую работу, он живет обычной крестьянской жизнью, как и его прихожане, но он способен и на книжное дело и на иконное художество. Как ни скромен он, как ни отстраняет все личное, мы узнаем кое-что о нем самом и даже о его семействе. Это глубоко верующая натура, каких много дал семнадцатый век — последняя вспышка Древней Руси. Сам лекшмозерский уроженец, он горел благочестивым восторгом перед Божьим угодником, просиявшем в здешнем крае, и посвятил себя всецело его прославлению. Таинственным образом святой оказывал влияние на его побуждения.
Еще будучи клириком церкви Петра и Павла в веси Лекшмозерской (так и поныне называется сельская церковь каменной постройки, стоящая на месте прежней деревянной), что в десяти поприщах от обители Кирилловой, Иоанн сподобился дивного видения. В то время он, еще молодой человек, был дьячком и жил с матерью Ириной в избенке-келейке. Во сне он увидел себя в церкви, а в притворе — стоящего мужа благовидна образом в иноческих ризах. Иоанн трижды просил у него прощения и благословения и лищь на третий раз святой благословил его и «невидим бысть». Мать, слышавшая слова Иоанна во сне, удивленно спросила, у кого он просил благословения, и тот ей все поведал.

Спустя некоторое время, как сообщает Иоанн,— можно считать, что эта часть жития, относящаяся к Иоанну, сохранилась наименее поврежденной»,— «изволи Бог мне многогрешному восприяти чин священнический рукоположением Никона митрополита великого Нова града и Великих Лук, иже и патриарх бысть царствующему граду Москве и всей России, его благословением вручено ми бысть пасти церковь Пречистыя Богородицы, отстоящей от обители преподобного пятнадцать поприщ». В первое лето своего священничества в селе Лядины в году 1652 Иоанн имел новое видение. Он увидел себя в обители Кирилловой, в притворе церковном, и некто в диаконской одежде показал ему икону: «еже желаеши написать образ Кирилла Челмогорского, таковым образом пиши, еже видеши». Но Иоанн тогда не решился взяться за дело: «день ото дня отлагая в суете мира сего не дерзнух писати зазора ради людского и бояся земных властей...»

В лето 1655, в пятую неделю Великого поста иерею-изографу, как называет себя Иоанн, явился сам Кирилл. Иоанн снова увидел себя в его обители, в притворе «идеже почивает преподобный», но поначалу ничего не заметил. «Егда же прииде до церквы святыя великомученицы Екатерины, еже устроена над враты, паки прииде мне большее желание видети преподобного и возвратився, вторицею, ко гробу его». (Отметим попутно: указание на существование надвратной церкви, помимо двух храмов, свидетельствует о немалых размерах монастыря). Вернувшись во храм, Иоанн «видев преподобного седящем на месте гробе своем просто», Преподобный рек: «зри на меня!», а также: «дерзай, понуди себя на художество!»
И тогда по благословению отцов духовных Кирилловой обители Иоанн написал образ преподобного «седящим» и «вдал» в монастырь в лето 1656. Из текста можно заключить, что иконографически образ Кирилла восходил к образу Макария Унженского, именем которого была названа ближняя к Кирилловой Хергозерская пустынь (основана в 1640 г. ошевенскими монахами Сергием и Логгином): «образом яко Макарий Желтоводский надсед, брада подоле того, на два косма распростерта»

Речь идет о св. Макарии, имя которого носила знаменитая в прошлом Нижегородская ярмарка, первоначально собиравшаяся у стен Макариева Желтоводского монастыря (двойное прозвище святого — Желтоводский и Унженский — по двум основанным им монастырям — на Волге и в Костромском крае). Выше мы упоминали легенду о хождении Макария на Север. Будто бы он некоторое время пустынничал на Хергозере в двадцати верстах от Лекшмозера. Однако в житии Макария ничего об этом не говорится. Названная Хергоэерская пустынь, отпочковавшаяся от Ошевенского монастыря, как можно судить по одной сохранившейся вкладной книге, получила наименование в честь чудотворного образа св. Макария (таким образом, легенда не подтверждается). В XVIII веке пустынь была упразднена, на ее месте некогда существовала небольшая деревенька. Еще недавно достаивали полуразрушенные избы. Ныне осталась одна из двух каменных церквей — Троицкая (другая — Введенская — разрушена). Место это и поныне называется у местных жителей «Макарий». До сих пор св. Макарий почитается на Лекшмозере местным угодником. День его памяти — 7 августа н. ст.— празднуется в окрестных деревнях. Общерусский святой Макарий стоит в местном ряду лядинской Покровской церкви (поставленной в восемнадцатом веке на месте той, в которой служил иерей-изограф Иоанн). В церкви на Хижгоре до недавнего времени сохранялся большой парный образ Кирилла Челмогорского и Макария Унженского, в рост, позднего письма. На олонецком Севере св. Макарий считался покровителем скота.

Позже Иоанн написал еще один образ Кирилла по обещанию за исцеление своего чада духовного, чтобы «в дому своем держати». Из текста явствует, что и в Покровской церкви, где служил Иоанн, стоял написанный им образ преподобного.

Согласно иконописной традиции, по-видимому, идущей от иерея-изографа Иоанна, Кирилл Челмогорский изображался «подобием надсед, власы не с ушей, брада доле Сергиевы, мантия краткая, ряса зеленая» (Н. Барсуков. Источники русской агиографии. СПб., 1882, с. 309). Таким он изображен на поздних иконах, которые можно было видеть в Покровской церкви в Лядинах и в церкви на Хижгоре. В Богоявленской церкви села Лядины некогда хранилась икона Кирилла Челмогорского с изображением его пустыни (быть может, одна из написанных Иоанном-изографом?). Утрата этого памятника дважды горестна: и как произведения «северных писем» и как исторического свидетельства — «палатное письмо» зтой иконы могло бы дать нам некоторое представление об облике Челмогорской пустыни XVII века. Ныне в Архангельском музее находится икона второй половины XIX века с изображением Кирилла Челмогорского на фоне его пустыни. Насколько изображенные две белые церкви соответствуют реально существовавшим предстоит выяснить.

Далее Иоанн сообщает, что всего он имел четверократное явление преподобного, прибавляя: «последи же поношение мне и запрещение бысть» — фраза эта не вполне ясна. Духовная связь иерея-изографа со своим святым покровителем была столь велика, что преподобный явил чудо на его семействе.

У Иоанна было двое детей: девочка пяти лет и мальчик двух с половиной. Однажды дети забрались на колокольню возле церкви, где служил их отец. В это время «воста туча громна, и бысть велика буря и дождь. Отрочища же убояшася, один другого приемль (т. е. девочка подхватила на руки малыша), понесше с верхнего крова по лестнице и падше долу о помост и быша яко мертвы». Скупые строки скрывают целую драматическую картину: в ней и деревянная шатровая колокольня с раскрытым звоном, и внезапно нашедшая гроза, хлынувшие потоки дождя среди страшного грома и сверкания молний, и испуг детей, крича и плача бегущих по бесперильной лестнице и, оступившись, падающих вниз, и отчаяние прибежавших родителей... К кому было обратиться несчастным родителям за помощью, кто мог помочь в непоправимой беде? И Иоанн припал с мольбой к тому, кто был ближе всех к душе — к своему Кириллу, скорому заступнику,— и чудо свершилось — дети ожили!

Всех посмертных Кирилловых чудес описано семнадцать, с 1623 года по 1674 (чудо с детьми Иоанна). Чудеса эти просты и бесхитростны, как и бытие крестьянского монастырька в лесном крае. Пропал монастырский конек — а это немалая утрата но, проблуждав сорок дней, вернулся невредим. Заболел человек и исцелился с помощью святого — указано с кем и где это было. Упоминаются окрестные селения — Труфаново, Орлово, Лядины (существующие и поныне), расстояние их от обители. Мы узнаем о некоем Иване Шмыгине из веси Тихманьги, что от обители в четыредесять поприщ, который намеревался обокрасть монастырскую казну, но был удержан чудесным вмешательством святого. Святой, явившись, укорил злыдня, сказав, что «ни татие, ни разбойницы царствия не наследят». Находим также ценное упоминание о лядинской Покровской церкви, «яже сожжена бысть от иноплеменников» и восстановлена лишь в 1642 году, и прочие рассеянные по тексту замечания, представляющие, тем не менее, значительную ценность для тех, кто хочет знать прошлое северной земли. Иначе говоря, исторически ценным является для нас не столько само житие, сколько описания чудес, к нему приложенные. Подобное обстоятельство, часто встречаемое в житийной литературе, не раз отмечалось исследователями. «Рассказы о чудесах святого были гораздо реалистичнее самого жития как клейма иконы реалистичнее изображения в среднике», — подтверждает академик Д. С. Лихачев .

Д. С. Лихачев. Развитие русской литературы X—XVII веков. Л., 1973, с. 159

Во всяком случае, в «клеймах» мы обрели нашего героя, иерея-изографа. Безвестный клирик, он взял на себя дело прославления местного святого. Вполне понятно его опасение земных властей: подобный поступок был самовольным, пока вопрос о канонизации святого не решен. Кирилл же, как можно понять из контекста записей Иоанна, не был еще канонизирован, хотя церковные власти не препятствовали его местному почитанию. Но он уже был канонизирован в народном сознании. Выразителем народного религиозного чувства и стал иерей Иоанн.
С дней пустыннического подвига Кирилла до дней агиографа минуло почти два века, народная молва сохранила лишь имя подвижника и теплое чувство почитания, требовалось создать достойный его образ. Создавая житие «по подобию», агиограф избрал близкое по обстоятельствам житие другого святого, тоже пустынника, тоже жившего на озере — Нила Столбенского, с добавлением эпизодов из жития Александра Свирского.

Какими житийными сборниками пользовался Иоанн при составлении жития Кирилла Челмогорского, мы не беремся установить. В его распоряжении мог быть и печатный Пролог 1675-77 гг., куда впервые было включено житие Нила Столбенского. Судя по датировке последнего чуда 1674 годом, житие, вероятнее всего, было составлено в конце 70-х годов XVII в.

В составлении службы преподобному требовалось еще строже придерживаться канонических схем, поэтому кондак преп. Кириллу, как упоминалось, целиком взят из службы преп. Александру Свирскому, а молитва преп. Кириллу повторяет молитвы многим подвижникам на основе молитвы преп. Сергию Радонежскому. Таков был подвиг лядинского священника, сохранившего векам имя челмогорского пустынника.

Житие Кирилла кончается следующими традиционными словами: «И иная, прежде бывшая, неисповедимая, многая явления и чудеса преподобного отца Кирилла оставашуся без записания, овая за недоумением, а овая и нерачением живущих зде. А яже имут быти по воли Творца всех Бога нашего чудеса от преподобного отца нашего Кирилла, того, братие, не обленитеся вписати отныне, для прославления имени Божия и в похвалу великого подвижника, заступника и ходатая о нас грешных к Богу, преподобного отца нашего Кирилла Челмогорского чудотворца».

Но было ли что вписано впоследствии в житие — мы не знаем, как и того, что происходило в обители в последующие сто лет. Обитель продолжала свое тихое существование, понемногу скудея и слабея. В екатерининское время, в 1764 году, монастырь был упразднен, как и около полусотни других удаленных олонецких обителей. Монастырская церковь была обращена в приходскую. Во второй четверти XIX века священником в ней был о.Федор Гурьев. Мы отозвались о нем, как об исказителе списка иерея Иоанна. Однако лишь благодаря о.Федору дошло до нас житие Кирилла Челмогорского, хотя и в обработанном виде. Новая редакция жития была благим делом, предпринятым спустя двести лет духовным наследником о.Иоанна во славу Кирилловой обители. Переписав и распространив житие, о.Гурьев не только утвердил снова имя подвижника, но и сделал тем самым первые шаги к восстановлению обители из плена забвения. Он по-своему перетолковывал некоторые эпизоды жития, допускал произвольную датировку, но с благой целью: показав древность обители, добиться ее восстановления. Обстановка тому благоприятствовала. В середине XIX века начинают восстанавливаться некоторые известные в прошлом северные пустыни, в частности, Кожеозерская. Была восстановлена и Челмогорская пустынь.

Как всегда бывало в начинаниях такого рода, на восстановление пустыни были собраны денежные средства и на них возведены церковь с колокольней и каменная ограда. Но большим монастырем обитель не стала, пустынь оставалась пустынькой. По переписи 1892 г. значилось в ней строений три, а монашествующих — семь. В наиболее полном описании Л. И. Денисова «Православные монастыри Российской империи» (М., 1908) среди 1105 монастырей и архиерейских домов о Кирилло-Челмогорской нештатной общежительной мужской пустыни сказано: «Храмов два каменных: 1/ в честь Успения Б. М. (древний, возобновлен в 1899 г.), 2/ в честь Богоявления Господня, с двумя приделами: во имя св. Николая Чудотворца и во имя преп. Кирилла Челмогорского. В главном храме, в честь Богоявления Господня, на правой стороне покоятся под спудом мощи преп. Кирилла. Пустынь владеет 67 дес. земли. Строитель. Монахов 9, послушников 5.»

Последнее известие о Челмогорской пустыни находим мы в «Олонецких епархиальных ведомостях» (Петрозаводск, 1910, № 14)— «Кирилло-Челмогорская пустынь. (Впечатления богомольца)», автор неизвестен. Автор описывает путь к обители, упоминает часовенку на свороте с Пудожского тракта (ныне не существующую) и дает зарисовку самой пустыни.

«При приближении к ней взорам представился правильный квадрат, окруженный невысокой каменной оградой с башенками на углах, внутри двора высится небольшая каменная Богоявленская церковь с колокольней, а далее, на восток, приютилась старинная, миниатюрная размером, деревянная церковка Успенская. Несколько деревянных корпусов жилых и хозяйственных дополняют внутреннее строение монастырское. Вне ограды расположены: скотный и конный дворы, помещение для рабочих, а на берегу речки вновь выстроенная отличная баня».
Как располагались жилые и хозяйственные строения, ныне можно только предполагать, но из описания нам теперь достоверно известно, что упомянутые нами замшелые камни, поросшие елочками — фундамент Успенской церкви. Богоявленский храм был трехпрестольным. Рака преп. Кирилла находилась близ северной стены храма.

Братию составляло 12-15 человек. За последние девять лет сменилось шесть управляющих обителью, что оставило следы нестроения в хозяйстве пустыни. В 1910 г. настоятелем был иеромонах Герман, постриженник Александро-Свирского монастыря. Основой монастырского хозяйства было животноводство и земледелие. Монахи жили «трудом рук своих».

Любопытны сведения об упомянутой нами усадьбе Пела, что стояла напротив обители за болотом. Ею в продолжении тридцати лет владел 85-летний монах Кирилл. Звали его в миру Иван Тихонович Круганов, крестьянин Тихмангской волости, Вытегорского уезда. На Челму пришел в возрасте 18 -19 лет. Был юродивым и прозывался «Иванушка белый балахон» за свой странный наряд. Постоянно пребывал при Челмогорской пустыни, но часто ходил по другим каргопольским монастырям, причем был необычайно скор на ногу. Рассказывали, что ранним утром он отправлялся к обедне в каргопольский Успенский девичий монастырь, а к ночи возвращался на Челму, сделав в сутки сто верст. От длительных хождений или иных причин у него ослабли ноги. Больного приютил труфановский крестьянин Анисим Кошелев, который четыре года ухаживал за ним, как за родным сыном. Молитвами к чудотворцу ноги исцелились и Иван встал с постели умственно здоровым. (Исполним завет агиографа: «не обленитеся вписати отныне» — и впишем это, восемнадцатое по счету чудо).

По выздоровлении Иван переселился на место, где позже возник­ла усадьба. Чудесное исцеление и последующая пустынническая жизнь принесли ему славу «Божьего человека». Его почитали в окрестных селениях и в Каргополе. Добродатели помогали ему припасами и деньгами. Популярность Ивана росла. Автор статьи не поясняет, на чем основывалась популярность, но, очевидно, помимо праведной жизни, основанием тому был его пророческий и молитвенный дар. Ивана знали не только в Каргополе, но и в Архангельске, в Москве, в Петербурге. Петербургский купец и домовладель А. В. Михайлов из чувства благодарности (за что, автор тоже не сообщает) выстроил Ивану усадьбу и снабдил денежными средствами. Иван Тихонович переписался в Лекшмозерскую волость и стал владельцем 70-ти десятин земли и благоустроенного хозяйства. Он принял тайное пострижение под именем Кирилла, но продолжал жить в миру, занимаясь делами своей усадьбы. Хорошо налаженное хозяйство приносило доход, который употреблялся им на добрые дела. Так, для Челмогорской обители им было приобретено серебряное изображение на раку преп. Кирилла и колокол весом в 62 пуда, а для часовни деревни Труфановой подарен колокол ценой в 300 рублей. Все странники и убогие находили в Пеле приют, жило их обычно человек пятнадцать. Все свое имущество старец завещал пустыни.

Рассказом об этом праведнике, который носил то же имя, что и челмогорский первожитель — Кириллом началось, Кириллом и кончилось — и следовало бы закончить наше затянувшееся повествование. Возможно, есть и другие сведения и имена, но нам они неведомы. Тихая история у тихой обители на лесном озере...

Так и встретила Челма-гора новое время, когда внове сбылись слова, вложенные агиографом в уста преподобного: «такожде и поселяне, окрест живущие, по наваждению вражию, начнут изгонять живущих зде и обиды им творити». Дата упразднения обители неизвестна, но, вероятно, не позже 1920 года. Обитель разорили, имущество растащили. Постепенно разобрали каменные постройки и всю ограду до фундамента.
После войны, в конце сороковых годов, как говорят, недолгое время был здесь лесопункт, стоял барак, где жили рабочие. Деревьев Челма-горы они не повредили, заповедь преподобного спасла их снова.

Спасает и поныне. Над лекшмозерскими лесами, подобно опустошительному урагану, прокатилась новая волна лесоразработок, уничтожив последние боры и еловые массивы, оставив искореженные вырубки, обращенные в хлябь дороги. Нарушен также водный режим Лекшмозера. (Примечание 1988 г.).

От всех монастырских строений оставалась каменная колокольня, далеко видимая со всей округи. По створам монастырской коло­ольни и колокольни сельской церкви определяли лекшмозерские рыбаки места выметывания сетей. Но вот как-то через деревню Труфановскую прокатилось несколько подвод с села. Ехали весело, парни кричали: «Айда последних угодников изводить!» Ехали ломать никому не мешавшую Челмогорскую колокольню. Может, кто из колхозного руководства надумал попользоваться даровым кирпичом, а, может, и так просто. Взрывчатки, конечно, не было. Решили подрубать устои ломами и кирками, а затем тянуть тросом трактора. Изрядно подрубили, попробовали тянуть — колокольня не падала. Снова стали подрубать. Кто поумнее, от опасного дела отошел в сторонку. Рубили двое: мужик и паренек. Мужик этот потом рассказы­вал: «Мне что-то не по себе стало, я говорю ему (пареньку): ты еще поруби, а я покурю. Только я отошел, он и успел-то махнуть киркой раза два, она и села!» Задавленного паренька откопали только на другой день, а на месте несчастья, на каменной груде поставили крест. Кирпича же никто брать не стал, да и кирпич оказался плохой, весь битый. Так страшно завершилось последнее разорение.

И вот все прошло и снова, как до Кирилла, осталась одна, сама с собой, Челма-гора... Также пустынно здесь — лишь могилки напоминают о живших людях, и также стоят величавые деревья, как те, которые святой просил пощадить от пала. Есть в горе на восточном склоне некая расщелина, обрушилась здесь земля. Говорят, это и есть Кириллова пещера... Мощи же преподобного почивают ныне под двойным спудом — под развалинами церкви и колокольни,— и где они в этой груде?
Все прошло... Но все ли? Стоит ель — Кириллова ель!
Неспроста она тут выросла и окрепла. Ее обособленность, вы-деленность свидетельствуют, что дерево это береглось, почиталось как живой памятник былого, что это святыня, связанная с существованием обители. Не раз бывало, что с величавыми деревьями на возвышенных местах связано житие русских пустынников. Филипп Иранский выбрал место под развесистой сосной. Герасим Болдынский — под огромным дубом у потока. Павел Обнорский жил в дупле большой липы. Кирилл Новоезерский поселился под елью на крутом берегу Нового озера.

Было и на Челма-горе такое дерево, у которого любил посиживать преподобный Кирилл, глядя на озерную гладь; верю эта, тогда молодая, стройная ель! И не ею ли, вековым ее стоянием, передалось и дошло до наших дней, когда люди все порушили и постарались забыть, Кириллово слово: «Аз не оставлю места сего!» Ель привела нас к истории, а история снова привела к ели. Не сохранилось ничего памятного, рукотворного, но сохранилось нерукотворное, самой Челмой-горой созданное, святой любовью взлелеянное чудо — ель. Она стоит, выше всех красуясь над здешними местами, могучая, живоносная, семенная ель, Стоит как церковь шатром на память святого. Бури над ней, непогоды, снега, дожди, время летнее, время зимнее, все идет своим чередом, а она стоит в мудром природном спокойствии, осеняя необычное место. Одна такая. Святая ель.